Изоморф. Дилогия (СИ) - Лисина Александра Страница 20

Я умирал… причем давно. И знал это так же верно, как и то, что всю свою долгую жизнь прожил под именем Лурра – простого деревенского травника, бывшего лекаря, а ныне самого обычного бродяги, который больше ничего не хотел и ни к чему не стремился.

Да, я помнил это. Быть может, даже слишком хорошо. Но при этом знал и то, что какая-то часть меня имела совсем другую историю. И некоторое время назад жила в на редкость странном и очень далеком мире под названием Земля, где не так давно получил известие о скорой смерти человек с неблагозвучным именем Ольехх.

Мальчишка…

Для меня он был всего лишь мальчишкой, которому судьба приготовила страшное испытание. И я прекрасно знал, каково это – месяцами ждать окончания отпущенного собирателями срока. Гадать, сколько времени еще осталось. С каждым днем подмечать признаки несомненного угасания. Сражаться с болью, давиться от нескончаемого кашля, дрожащей рукой хвататься за изголовье кровати и день за днем заставлять себя подниматься, упорно отвоевывая у судьбы возможность еще раз просто пройтись по улице. Взглянуть на выглянувшее из-за облаков солнце. Почувствовать на коже дуновение теплого ветерка. Увидеть лица тех, кому повезло несколько больше, чем мне. И жить… во что бы то ни стало жить, упорно оберегая собственную душу от жадных лап стервятников из сумеречного мира.

Быть может, я сам виноват, что так бездарно прожил последние оставшиеся мне годы. Ведь когда-то у меня было все или почти все, о чем можно только мечтать. Неплохое образование, дом, семья… небольшой, но стабильный доход, который позволял чувствовать себя человеком. Должность деревенского знахаря, конечно, не так почетна, как звание королевского лекаря, но вдали от городов, в глубинке, любой, кто способен залечить рану, справиться с лихорадкой или принять тяжелые роды, ценится на вес золота.

И меня ценили. Ко мне охотно шли. Я даже считал себя неплохим лекарем вплоть до того дня, пока в деревню не пришел мор. Моя дорогая Дара… прошедшая со мной огонь и воду… верная, любящая и преданная до последнего вздоха… я только себя винил в том, что принес в наш дом смертельную заразу. Тебя не стало одной из первых, родная. Затем следом ушел наш сын Дорр. Красавица Марика. Ларин. Малиш… и вот я остался один. Уставший, обессилевший, отчаявшийся вдовец и отец мертвых детей, который всей своей силой и всеми имеющимися знаниями не сумел спасти тех, кто был ему дорог.

Я проклял себя сам. Там же. Стоя у могил самых важных для меня людей, чьи души не сумел уберечь от внимания собирателей. Что-то во мне в тот день угасло. Надломилось. Погибло. Исчезла надежда, которую я нес каждому своему больному. Желание бороться, о котором я так часто им говорил.

И вот теперь я сдался. Опустил руки. Бросил все, чем когда-то жил, и превратился в бесцельно слоняющегося по Архаду бродягу, который всеми силами искал, звал и мысленно умолял собирателей забрать из этого мира мою несчастную душу.

Я думал, что только со мной жизнь обошлась несправедливо. Искренне верил, что нет большей боли, чем та, которую довелось испытать когда-то мне. И только оказавшись в Гоаре… досыта насмотревшись на таких же, если не больше, отчаявшихся людей… я со стыдом осознал, что даже сейчас, оказавшись на самом дне, эти люди, несмотря ни на что, продолжают бороться. С нищетой, с болезнями, с чужим равнодушием. Бороться если не ради себя, то хотя бы ради детей. Каждый день. Каждую ночь. За то, чтобы хоть у кого-то из них было достойное будущее.

Конечно, большинство выбирали для этого самые легкие пути – через кражу, чтобы быстро заполучить то, чем небо обделило его при рождении. Через насилие, в надежде, что оно поможет ощутить себя важнее и выше, чем он есть. Через боль, кровь, свое-чужое унижение и даже через смерть… Но, как бы лично я к этому ни относился, это все равно была борьба. Долгая, каждодневная, нелегкая борьба с собственной совестью и обстоятельствами. Нередко жестокая и кровавая, порой даже бесполезная. Но именно борьба… полная тягот и лишений жизнь, от которой я когда-то малодушно отказался.

К тому времени сил на борьбу с чем-то, кроме собственной немощи, у меня уже не осталось. Но, устыдившись своей трусости, я подумал, что мог бы помочь тем, кто так же слаб, но кому еще не все равно. Тем, кто еще способен, желает, стремится заполучить для себя что-то лучшее. И я делал это. Черпая в чужой вере и жажде жизни толику сил для того, чтобы рано утром в очередной раз открыть глаза, заставить себя встать и пойти делать то, на что я еще способен.

Наверное, кому-то покажутся смешными рассуждения о силе от того, кто годами добровольно загонял себя под камень. Но в новой для себя жизни я совершил несколько поразительных открытий. И с удивлением обнаружил, что жизнь настолько непредсказуема и многогранна, что даже в самые черные ее дни… в самые тяжкие периоды и в самых темных ее уголках… всегда есть место для света и тепла, дружбы и любви, а также для сочувствия и внезапно протянутой руки помощи от тех, от кого ты этого совсем не ждал.

Есть все же нечто сокровенное, когда ты видишь, как неисправимый вор, поддавшись порыву, вкладывает золотой в ладошку безутешной матери, только что похоронившей единственного сына. В том, как придерживает руку убийца, когда обреченного отца с криком загораживает напуганный до полусмерти ребенок. И в том, как на крохотную долю мгновения даже в самой очерствевшей, окаменевшей и, казалось бы, уже навсегда потерянной для света душе возникает крохотное, жалкое, но порой так много значащее колебание…

Именно поэтому я решил, что все-таки буду жить и постараюсь заронить в чужие души ту самую искру, которая однажды поможет им опомниться. Малолетнему воришке, которого я когда-то кормил. Жестокому отцу, чью жену я когда-то вылечил. Крикливой матери, не гнушающейся отходить палкой маленького сына… люди, увы, жестоки. А их жизнь бывает и того хуже. Но если в ней появится хоть один светлый проблеск, я бы посчитал свою задачу выполненной.

Неизлечимая болезнь, первые признаки которой я заметил еще в прошлый сезон дождей, лишь укрепила меня в этом мнении. Цепляться за жизнь смысла не было. Но все же я постарался прожить ее так, чтобы было не стыдно посмотреть в глаза собирателю душ. И чтобы я мог со спокойной совестью сказать, что сделал перед смертью все, что хотел.

Кто бы, правда, мог предположить, что смерть подкрадется ко мне не в холодной постели, а в самой обычной подворотне. И привлечет ее не звук надсадного кашля, а манящий отблеск тяжелой монеты. Я не ждал нападения. По крайней мере, не здесь и не так. Но еще больше не ждал, что в момент умирания за моей душой придет редкий в наших краях, страшный с виду и до крайности необычный зверь – совсем еще молодой нурр с человеческими глазами.

Я вижу тебя, мальчик с труднопроизносимым именем, чья душа оказалась заперта в чужом теле.

Я вижу все, чем ты был. Знаю, что ты сейчас чувствуешь. И, кажется, уже догадываюсь, кем ты можешь стать.

Прошу, не считай меня трусом и не думай, что я хоть как-то сожалею о случившемся. Напротив, я слишком долго ждал этого дня, чтобы теперь огорчаться или стремиться это остановить.

Я умираю. Наконец-то. И я снова счастлив. А ты… если хочешь… бери то, что от меня осталось. Надеюсь, когда-нибудь тебе помогут эти знания. Уберегут от моих ошибок. И однажды ты скажешь спасибо старому, больному, бездарно растратившему жизнь глупцу, который даже сейчас, глядя тебе в глаза, искренне верит, что умирает с пользой….

Когда я пришел в себя, на улице снова пошел дождь, звонко молотя по отливам, тихонько шурша ручейками по крышам и с силой разбиваясь о мои горестно опущенные плечи.

Мне было больно. Тошно. Муторно. В моей душе, казалось, все с ног на голову перевернулось, отчего я с трудом мог вспомнить, кто я, где я, откуда пришел и почему вообще здесь оказался.

Казалось, во мне поселилось нечто чужеродное. Огромнейший пласт воспоминаний, которыми я никогда не владел, и эмоций, которых сроду не испытывал. И свое, и чужое смешалось в какую-то дикую кашу. Я одинаково ясно помнил себя и Олегом Каменевым, и стариком Лурром. Помнил, как смотрел на свое истекающее кровью тело и одновременно видел другого себя – покрытого чешуей зверя с желтыми змеиными глазами и нервно стегающего воздух длинным хвостом. Я осознавал и свое собственное прошлое, и все то, что довелось пережить старому травнику. Был и тем, и другим, будучи не в силах отделить свое от чужого. Все в моей душе перемешалось. Слилось. Запуталось. А мое сознание едва не угасло, инстинктивно пытаясь стать одним целым и в то же время отчаянно этому противясь.