Голодная бездна Нью-Арка (СИ) - Демина Карина Страница 20

Мэйнфорда заберут.

Запрут.

— Да и твое собственное здоровье… оно давно внушает мне некоторые опасения… а сегодняшний инцидент лишь подтвердил их…

— Решила признать меня слабоумным?

— Недееспособным, — поправила мама. — Все-таки возраст… возраст порой сказывается…

— Думаешь, выйдет?

Она погладила жемчужное крыло бабочки.

— Получится, — дед усмехнулся. — С твоими-то знакомыми. Они рады будут написать бумажку-другую… угодить… и меня отправят… куда? В сумасшедший дом? Или к таким же, как я, слабоумным старикам?

Смешок.

Неужели дед совсем не боится? Ладно, умереть… смерть, как выяснилось, это совсем не страшно, даже легко, но с мамы станется и вправду объявить его слабоумным.

Она ведь говорила…

Нет, не Мэйнфорду, он слишком мал и не понимает ничего во взрослой жизни, к тому же сам не нормален, но отцу. А Мэйнфорд слышал, просто не придал значения. Что такое один разговор в череде прочих? Мэйнфорд даже не уверен, что тот разговор на самом деле был.

— Оформишь опеку…

— Я должна заботиться о своей семье, — мама повернулась, и теперь Мэйнфорд не видит ее лица, только ухо с жемчужной серьгой, и шею, и волосы, уложенные тщательно… и еще белый воротничок с едва наметившейся складкой-заломом.

Золотой знак на рукаве. Змея и кубок… он что-то означает, а что…

— А теперь, дорогая, помолчи и послушай… — дед оперся на старое кресло, и трость поставил между ног, что было неприлично, и наверняка мама поморщилась. Она терпеть не могла, когда в ее присутствии кто-то вел себя неподобающим образом. — Три года тому я изменил завещание. Если вдруг со мною приключится беда… не важно, умру ли я, лишусь ли вдруг рассудка, все мое имущество, движимое или нет, получит Мэйнфорд…

Дед вскинул руку, не позволив матери произнести ни слова.

— Если по каким-либо причинам Мэйнфорд не будет способен распоряжаться семейным имуществом, то за него это сделает совет попечителей. Я выбирал цвергов, дорогая.

— Ты… ты…

— Цверги честны. По-своему. Надежны. Они точно знают, что нужно делать с золотом… а уж их юристы… — дед прищурился, и вид у него был весьма довольный. — Конечно, у тебя есть шанс завещание опротестовать… судится… но сама понимаешь, это дело долгое… Раббенфауры, кажется, вторую сотню лет в судах разменяли…

Мамины пальцы вцепились в бабочку, словно желая оторвать ей крылья.

— Конечно, я оговорил мелочи. Мои внуки… другие внуки получат содержание. Скажем, по пять тысяч талеров ежемесячно… страховка, естественно, оплачена. Образование. Иные неотложные нужды… ты же знаешь цвергов, дорогая. Они прописали каждую мелочь.

Бабочка хрустнула.

Никто не слышал, как хрупкая бабочка хрустнула.

— И само собой, доступ к своим трастовым фондам они получат… в свое время. Девочка чуть раньше… раз уж Боги обошли ее даром. А твой выродок — не раньше пятидесяти. Пятьдесят — это же такая мелочь для одаренного. Не отворачивайся, или думаешь, я не знаю правды?

— За что ты меня ненавидишь? — ее голос дрогнул.

И сейчас мать казалась слабой… почти слабой, если не видеть пальцев, которые продолжали сминать крылья бабочки.

— Помилуй, дорогая. С чего ты взяла, что я тебя ненавижу? Я просто говорю с тобой на языке, который ты понимаешь.

— Ты… ты оставляешь нас… без средств…

— Не я, — дед переложил трость и поднялся, с немалым трудом. — Без средств вы сами себя оставили. Твоему супругу следовало быть осторожней в игре, а тебе — не увлекаться благотворительностью…

— А дети… в чем дети виноваты?

— Именно, в чем виноват этот вот ребенок? — трость ткнулась в кровать, и Мэйнфорд ощутил эхо этого удара. — Почему ты так упорно желаешь от него избавиться?

— Я хочу его спасти! Или напомнить тебе, что случилось с моим братом? Я не желаю, чтобы Мэйни… он хороший мальчик, но болен!

— Исключительно в твоем воображении…

— Папа…

— Я все сказал.

— О да, ты сказал… ты готов отдать семейное состояние нелюдям, лишь бы оно не досталось Гаррету! Ты обвиняешь меня в том, что я несправедлива к Мэйни, тогда как сам… ты фактически лишаешь мальчика наследства! За что⁈

Гаррет… она всегда беспокоилась только о Гаррете, и наверное, Мэйнфорд должен был ощущать обиду, но он не чувствовал ничего.

Разве что желание избавиться от камня на груди.

Дед не спешит отвечать.

Он дышит тяжело, с хрипотцой, и теперь Мэйнфорд, слух которого странным образом обострился, помимо этой хрипотцы слышит и клокотание в дедовой груди, будто легкие его наполнились вдруг морскою водой. А кровь загустела от соли. И сердцу тяжело с нею справиться.

— Ты не можешь простить ему собаку, так? Боги милосердные… да он ребенком был! Он не понимал, что делает… ему просто было любопытно…

— Любопытно? Твой засранец вспорол Гизелу живот, а потом сидел и ждал, когда тот подохнет… и не говори мне о любопытстве!

Трость с размаху опустилась на туалетный столик, брызнуло стекло, и сам столик вдруг накренился, захрустел.

— Не нервничай, папа, — мама оставила бабочку с изломанными крыльями в покое. — Сердце не выдержит. В твоем возрасте надо аккуратней относиться к своему здоровью… что до той истории, то, помилуй, ты думаешь, это Гаррет убил пса? Он же объяснил, что нашел твою собаку в… таком состоянии…

— Хватит. Уходи, — дед махнул рукой. — Убирайся. И подумай хорошенько…

Мать не стала спорить.

Она подошла к кровати, подняла камень… тронула волосы…

— Бедный мой мальчик, — сказала она, но Мэйнфорд не поверил. — Ты же видишь… он не оставил мне выбора… Его смерть, папа, будет на твоей совести.

Мэйнфорд хотел ответить, что уже умирал, но не смог.

Камень исчез, а силы не вернулись. И он просто лежал, дышал, шумно, судорожно, пытаясь надышаться. И поэтому не понял, когда же мать ушла.

— Вот и все, малыш, — дед тяжело опустился на кровать. — Этот бой мы выиграли…

— Ты… и вправду… цвергам…

— И вправду.

— Почему?

— Потому что ей нужны деньги. И всегда нужны были только деньги… вся в мамашу… та тоже не по большой любви за меня пошла. Продала красивую мордашку за хорошее содержание. Я все понимал. В этом все дело, малыш… в том, чтобы знать правила игры. Тогда ты научишься их обходить. Пить хочешь?

— Хочу.

— Терпи… я пока… я и вправду старый уже… разваливаюсь… ничего, глядишь, и не развалюсь, — он извлек из-под полы флягу. — На вот, глотни…

Ром.

Крепкий. Обжигающий. Запрещенный. Кто дает детям ром? Безумные старики… с другой стороны и глотка хватило, чтобы отступила отвратительная слабость. Мэйнфорд и сесть сумел, оперся на дедову тонкую руку, но сумел же.

— Она…

— Не вернется. Сделает вид, что ничего особенного не произошло. Видишь ли, Мэйни, твоя семейка давно уже живет не по средствам. Твой папаша мнит себя великим финансистом. Вечно лезет куда-то… свое состояние, а оно немаленьким было, он просадил лет пять тому. А заодно уж и приданое твоей матушки. Она же любит пустить пыль в глаза…

— И ты… их… содержишь? — от рома ли, от слабости ли, но голова кружилась. И это головокружение было Мэйнфорду крайне неприятно.

— Вроде того… подбрасываю время от времени кость… только костей им мало… им всегда будет мало, Мэйни, запомни. Сколько бы ты не дал, попросят еще… или не попросят, а потребуют… они голодны, как весь этот проклятый город…

…он говорил еще что-то, старик из сна, который стал именно сном, а не куском прошлого, выплывшим некстати. Только слова его стирались.

А после дед рассыпался пеплом.

И черный замок. И скалы.

Только море держалось, не желая отпускать Мэйнфорда. Но только и оно отступило, уступила бездна бездне…

…и Мэйнфорд оказался там, где должен был быть.

На серых улицах.

Он шел по мостовой, которая была тонка, как папиросная бумага. И бездна, затаившаяся по ту сторону, ждала, когда же бумага эта треснет.

Бездна была голодна.

Всегда голодна.

И когда мостовая расползлась под ногами Мэйнфорда, она рассмеялась: