Сергей Волков - Пастыри. Черные бабочки Страница 20

Побирушки пробирались сквозь строй разномастных машин, заискивающе заглядывая в приоткрытые по случаю теплой погоды окна. К Бутыринской «Вольво» сперва подъехал безногий парень в грязном камуфляже, затем подошла худая бледная девица с младенцем на руках. Василий, выкинув сигарету, вручил калеке и молодой мамаше по полтиннику баксов и почувствовал себя Саввой Морозовым и Джорджем Соросом одновременно.

И тут за синеватым стеклом возникла девочка лет двенадцати. Угловатый силуэт ее странно не понравился Бутырину, но он тем не менее снова полез в бумажник. Опустив окно, Василий протянул нищенке купюру, и только тут до него дошло, что никакая это не попрошайка.

Девочка, одетая в кожаную курточку и круглую кожаную же шапочку, явно не нуждалась в подаянии – это было заметно и по выражению лица, и по тому, как уверенно она двигалась, и самое главное – по глазам.

Большие, волчье-желтые, шальные и тревожные, они заглянули в самую душу Бутырина, заставив его непроизвольно вздрогнуть.

– Чекань, крумило! – брезгливо отодвинув руку Василия с зажатым в ней полтинником, произнесла девочка.

– Чего? – не понял он, удивленно разглядывая свою визави.

– Лыпень, зырки завей, – презрительно улыбнулась желтоглазая, – жива твоя глохает. Табынь!

И девочка сделала странное движение руками – точно набросила на Бутырина невидимый платок или сеть.

– Э! Ты что, ненормальная? – Василий наконец убрал деньги и отодвинулся вглубь салона, – шарики за ролики заехали?

– Ладень! – звонко крикнула девчонка, хлопнула в ладоши и быстро ушла, грациозно огибая замершие автомобили.

– Да дура она, Василий Иосифович! Сумасшедшая. Не обращайте внимания, – сообщил Бутырину водитель, повернув голову к шефу.

– Сам вижу, что дура, – буркнул Василий, закрыл окно и снова полез за сигаретами. Хорошее настроение куда-то делось. Впервые с начала своей весьма успешной бизнесовой карьеры захотелось послать все к черту и нажраться. Но тогда Бутырин не придал этому значения...

...Судебный исполнитель, миловидная, хотя уже и траченная жизнью крашеная блондинка лет тридцати, сухо зачитала Василию решение суда. Привычно похмельный Бутырин внимательно выслушал всю эту бюрократическую галиматью, но в памяти осело главное: «...на основании вышеизложенного предписывается Бутырину Василию Иосифовичу покинуть вышеозначенную квартиру в течение двадцати четырех часов с момента оглашения ему данного судебного решения».

– Алька – сука! – хрипло сообщил приставам Бутырин. – А вы чего, все эти двадцать четыре часа тут сидеть будете, да? Караулить меня, что ли?

Блондинка, сморщившись от долетевшего до нее Бутыринского амбре, развела руками:

– Видите ли, Василий Иосифович, мы приезжаем к вам в пятый раз. Трижды вы нам не открыли, хотя за дверью явно слышались голоса. Один раз вас не оказалось дома. Боюсь, что все сроки, отведенные вам, давно прошли. Так что вам придется выполнить решение суда, отдавшего эту жилплощадь вашей бывшей супруге, немедленно.

– Ну, ребята-а-а... – усмехнувшись, протянул Василий, – ну, вы да-ете-е-е...

Наверное, пьяным Бутырин без боя бы не сдался. Но нынешнее похмелье настроило его на фаталистический лад, и он безропотно собрал оставшиеся вещи, запихнул их в грязный баул, еще совсем недавно бывший шикарной дорожной сумкой от «Крайденс», накинул куртку и шагнул к двери:

– Я готов.

– Прошу вас, – один из приставов посторонился, пропуская Василия. И блондинка-исполнитель, и приставы вышли из квартиры следом за Бутыриным. Сухо щелкнули замки.

«Все, – с непонятным чувством облегчения подумал Василий: – все – и навсегда...»

И вдруг он, точно наяву, увидел ту девочку с колдовскими глазами. Она стояла у двери черного хода и насмешливо смотрела на Бутырина. Василий уронил сумку, дрожащей рукой провел по лицу, сильно надавил на глаза и снова посмотрел туда, где только что видел желтоглазую чертовку.

Никого...

«Вот, оказывается, как белая горячка начинается, – обреченно решил он. – Говорят, если не можешь вспомнить, как „белочка“ зовется по-латыни, значит – приехали. А как она зовется? Делириум треме? Или треве? Или не делириум, а делирум? Все, Васька, пипец. Пи-пец...»

Тяжело взвалив сумку на плечо, Василий прислонился к стене, наблюдая, как незваные гости опечатывают уже не его квартиру и не прощаясь уходят к лифту.

Достав из кармана связку ключей, Бутырин взвесил их на ладони. Неожиданно, поддавшись возникшему наконец эмоциональному порыву, он зажал в кулаке длинный тонкий ключ от нижнего замка и нацарапал на дорогой дверной обивке, разодрав ее в нескольких местах, три слова: «Прости меня, Аля!»

Затем, в лучших традициях отечественных разводов, выкинул ключи в мусоропровод и под пристальными взглядами дожидавшейся лифта троицы побрел к лестнице черного хода...

В отличие от многих коллег по бизнесу, Бутырин не имел «лисьей норы». Ему просто не приходило в голову, что выстроенная собственными руками из ничего благополучная и не зависящая ни от «волосатого дяди», ни от господа бога жизнь может оказаться мыльным пузырем и однажды лопнуть. Он, словно Тухачевский под Варшавой, думал лишь о том, что впереди, совершенно не заботясь ни о путях отхода, ни о резервах.

И точно так же, как Красная армия в августе 1920 года, Бутырин вдруг оказался один-одинешенек, на чужой и враждебной территории, то бишь посреди почти неизвестной ему «пешеходной» Москвы. У него не было денег, ему негде было жить, а вокруг шумел вечно суетящийся муравейник мегаполиса, готовый в момент схарчить любого чужака.

– Чем выше взлетел, тем больнее... – пробормотал Василий пересохшими губами и подумал, каково же придется, например, Чубайсу или Абрамовичу, окажись они вдруг на его месте.

Вначале эта мысль развеселила Бутырина – он в лицах представил себе нищего главу РАО «ЕЭС», недоуменно вертящего головой в толпе «простых» москвичей. Впрочем, разум тут же рационально отреагировал на бред непохмеленного сознания: «У Чубайса по Москве „лисьих нор“ небось – не одна, и даже не три!»

Добредя до автобусной остановки, Василий без сил рухнул на холодную железную скамейку, стеклянными глазами уставившись на огромный плакат-билборд, висящий над проспектом.

«Вера, надежда, любовь – три столпа мироздания!» – сообщал с билборда благообразный старичок, явно наряженный под деревенского попика. Однако сурово заблуждались те, кто подумал, что это реклама вечных ценностей, – фразу «три столпа» неизвестные дизайнеры ловко стилизовали в виде логотипа известной компании, производящей элитную мебель.