Мария Семёнова - Бусый Волк. Берестяная книга Страница 22

Там всегда обитала закваска для нового хлеба, живой, тёплый зародыш, готовый принять муку, воду и мёд и пышно подняться, даруя домашним вкусные ломти и хрустящие корочки. Маминому хлебу в деревне не было равных.

Твердолюб откинул стёганое покрывало… Погибший тестяной ком покрывала скользкая плесень. И пахло не закваской, а тленом.

— Мам, ну что ты, не плачь…

Мама отняла руки от лица и увидела, что сын уже тащит к домашней печи горшок — сварить кипятку.

— Мам, я сейчас её выскоблю, ошпарю и луковками протру! А не то новую смастерю, не плачь только! А закваски от Росомах живой ногой принесу! У них тоже добрый хлеб водится…

И мать кое-как улыбнулась, потому что у сына от неё не было тайн. Знала уже, какого цвета у милой Бажаны лента в косе.

А вечером того дня долетела весть: вверх по Светыни шёл сегванский корабль.

Это была самая настоящая «косатка», о каких Серые Псы немало слышали от соседей-сольвеннов, но сами до тех пор не видали. Она мягко ткнулась острым носом в песок, и на берег вышли сегваны.

Суровые лица, исхлёстанные ветрами солёных морей, отмеченные холодом и боевыми рубцами. Цепкая походка людей, проводящих на корабле гораздо больше времени, чем на сухом берегу. А осанка и особые, безмятежные взгляды говорили о том, что на «косатке» приплыли вовсе не рыбаки.

Сегваны и не скрывали того, что они были воинами.

И они понимали, конечно, что их появление не прошло незамеченным.

Они даже не пытались таиться, потому что это было всё равно бесполезно. Шли открыто и возле деревни тоже высадились ясным днём.

Серые Псы встретили их на берегу. Одни мужчины и парни, все при оружии. Равно готовые и к немирью, и к миру, стояли и молча разглядывали пришельцев, ожидая, что скажут. Силы были, пожалуй что, равные.

Вот вперёд вышел плечистый, рослый сегван. Твердолюб выделил его ещё издали, когда на «косатке» только сворачивали парус. Почему выделил? И сам бы не смог сказать.

Сегван воздел правую руку, но не тем резким движением, которым, наверное, бросал в бой не умеющих отступать молодцов. Высоко поднятая раскрытая десница лишь означала, что он пришёл с миром.

— Приветствую вас, сыновья славных матерей, — раскатился над тихим берегом его голос. Веннская молвь была явно непривычна гостю, но говорил он не сбиваясь, твёрдо и раздельно произнося каждое слово.

— И ты здрав будь, сын славной матери, — неспешно отозвался большак.

Чуть склонив голову в уважительном поклоне, чужеземец выпрямился и зарокотал дальше:

— Мы пришли с острова Закатных Вершин, и моих отцов называли там кунсами. Мы измерили холодное море, раскинувшееся на седмицы пути. Наши кости заболели от качки, а животы больше не могут принимать рыбу. Будет ли позволено людям кунса Винитария обогреться и обсохнуть у порога веннских земель?

Сегван замолчал.

Твердолюбу, вместе со всеми слушавшему сдержанную речь гостя, ни с того ни с сего вдруг вспомнилась осенняя ярмарка, куда его, семилетнего, в самый первый раз взял отец. Заезжие нарлаки водили на цепи чёрного медведя, привезённого с гор. Учёный зверь плясал, кувыркался через голову и сам себя хвалил, хлопая по бокам передними лапами. Отец назвал это непотребством, поморщился и сказал: «Пошли, Твёрд. Бьют зверя лесного, вот он ими пляшет, и увальнем беззаботным прикидывается. А сам только случая ждёт, чтобы свою ненависть выплеснуть… Эй, парень, стой, куда лезешь?!»

Медведь был, втрое меньше бурых собратьев, водившихся в веннских лесах. И лапой махнул вроде несильно, как бы продолжая дурашливую возню… Но зацепил когтями и стянул с какого-то подгулявшего сольвенна… ох, вовсе не шапку. На лицо парню кровавым чулком наделись его собственная кожа. Сорванная вместе с волосами, начиная с затылка…

Почему вспомнилось? Непонятно. Ничем не был похож: могучий мореплаватель на несчастного зверя, искалеченного и озлобленного неволей. Почему вдруг повеяло от него такой же бедой? Или шутило шутки тревожное ожидание, заставлявшее Твердолюба до боли сжимать тугой охотничий лук?..

Понимание пришло позже, потом, когда ничего уже нельзя было поправить. Тогда только смекнул Твердолюб, какому предостережению не вняли они с отцом. Медведь, он ведь тем и отличается от прочих зверей, что не предупреждает врага. Ни поднятием шерсти, ни рыком, ни оскалом, ни неподвижностью закаменевшего в яростной готовности тела, ни изменившимся взглядом маленьких глазок. Ничем… Нельзя угадать, в какой миг нападёт смирный с виду медведь, это всегда случается неожиданно. А что знали Серые Псы о сегванах? О Винитарии с острова Закатных Вершин? Многим ли больше, чем тот сольвенн о медведях?..

…Серые Псы не торопились с ответом. Молва о великой беде, постигшей народ Островов, докатилась к ним не вчера. О том, как сегваны, не желая ждать, когда начнут умирать от голода дети, род за родом садились на корабли и оставляли родину за кормой. Переселялись на матёрую землю, которую называли попросту — Берег.

Винитарий терпеливо ждал решения веннов. Твердолюб посматривал то на него, то на своего большака и тешился слабой надеждой — а вдруг? Вот бы послушать сегванские рассказы о походах, о странах за морем!

Серые Псы позволили мореходам устроить привал. А когда, немного оглядевшись, те в самом деле заговорили о землях для нового поселения, — венны указали кунсу Винитарию ничейные места на левом берегу Светыни. Кунс сердечно поблагодарил за ласку и тут же отправился ставить за рекой лагерь. Не далее как следующей весной там должна была вырасти сегванская деревня с детьми, жёнками, козами и коровами, перевезёнными с острова Закатных Вершин…

И всё это время мама пекла хлеб на новой закваске, принесённой от Росомах, и получался он пышным и вкусным, ничуть не хуже прежнего…

ПАУК

Утро занялось бодрым и солнечным. Горный Кузнец плеснул в лицо озёрной воды и почувствовал себя воистину молодым.

«Ты можешь обманываться, полагая, что ещё крепок и полон сил, — говорил ему когда-то один умудрённый старик. — Но ты не обманешь ни горный склон, ни лестницу в доме. Они быстро тебе объяснят — юность давно прошла…»

Молодые редко запоминают подобные поучения, но будущий Кузнец услышанного не забыл. С тех пор миновала целая жизнь, время, проведённое в упрямом поиске Истины, закалило и возвысило не только дух. Встав на плоском прибрежном камне, Горный Кузнец начал вершить Танец Единения. Его посох легко вращался, летал из руки в руку, наносил стремительные удары… Танец привычного и не по годам гибкого тела творил особую музыку, вливавшуюся в великий хор мироздания, но это была лишь подготовка к самому важному. Омывшись в озере, старик уселся на прохладном песке и принялся дышать — неспешно и с наслаждением, присутствуя в каждом вдохе и выдохе.

С каждым опустошением лёгких всё суетное и грязное, обременявшее дух, изгонялось вовне, а взамен щедро лилась звонкая и чистая красота рассветного мира… Единение со Вселенной подарило старцу знакомый радостный взлёт, даровало вдохновенную ясность мыслей и особую зоркость духовного ока, позволившую осторожно всмотреться в неудержимо-могучий Поток Времени.

И даже выделить две крохотные щепки, плывшие в этом Потоке.

Увиденное не принесло успокоения. Во внешнем мире происходило что-то тревожное, Поток бурлил и ветвился, беспрерывно меняя течение, рождая вихри и сувои.[18] Горный Кузнец напряг зрение, но Поток, мчавшийся в будущее, от этого только заволокло мглой.

Солнце поднималось, постепенно нагревая песок. Скоро ящерицы, гревшиеся на камнях, начали искать тень, но Кузнец не обращал на это внимания. Отчаявшись разглядеть завтрашний день, он обратил взгляд в другую сторону, против течения, стал пристально всматриваться во вчера, ища там отгадку. Это был кропотливый труд, требовавший немалого напряжения сил…

Когда наконец старик вернулся к телесному восприятию, он обнаружил, что миновал полдень. Солнце висело прямо над головой, а скалы и песок дышали таким зноем, что он сразу почувствовал себя крицей в плавильне.

Он до сих пор обманывал и горный склон, и лестницу в доме, но Поток Времени оказался неумолимым. Во рту было сухо, перед глазами плавали чёрные пятна, а голова раскалывалась от боли. «Я всё же состарился, — скорбно сознался он себе самому. — Созерцание Потока и прежде утомляло меня, но не опустошало до конца, как теперь…»

Близкое озеро мерцало неподвижным стеклом. Стоит окунуться в его живительную прохладу, и силы постепенно вернутся. Старик хотел встать, но тело впервые не подчинилось ему.