Джон Барнс - Вино богов Страница 22

Сэр Джон расстелил на камнях свой плащ, и Аматус осторожно опустил на него Голиаса.

— Благодарю вас от всей души, ваше высочество, — слабым, еле слышным, каким-то потусторонним голосом проговорил алхимик. — На свет… помните об этом… всегда — на свет.

Аматус поддерживал рукой плечи Голиаса, и вдруг тело алхимика, казавшееся принцу таким легким на протяжении всего долгого странствия по мрачным подземельям, стало вдруг немыслимо тяжелым, и принцу пришлось опустить руку и уложить голову Голиаса на землю. Как во сне, он коснулся пальцами век алхимика и закрыл его глаза.

Остальные молча встали кругом около Голиаса. Аматус встал, не спуская глаз с мертвого друга.

Но тут все изумленно вскрикнули. Каллиопа указала вниз. Аматус опустил взгляд…

Левая половина тела у него по-прежнему отсутствовала, но рядом с правой ногой появилась левая ступня, самая что ни на есть живая и настоящая. На ней даже сапог оказался — точно такой же, как на левой ноге. Принц торопливо приподнял новообретенную ступню, обнаружил, что она шевелится, опустил ее на землю и понял, что может при ходьбе переносить на нее вес тела.

Затем он обернулся к троим Спутникам и по их глазам увидел, что они все понимают и принимают, потому что именно ради этого они некогда и явились в Королевство.

А потом Аматус заплакал жаркими, горючими слезами — так, как плачут мужчины из-за того, что стали мужчинами.

Солнце вершило свой путь по небу, озаряя мир, полный забот. Вскоре вся компания разошлась, ибо у каждого из них были свои заботы. О той ночи никто из них не сказал никому ни слова, только Седрику, который всех по очереди допросил. А записей никаких не сохранилось.

ЧАСТЬ II

РАННЯЯ РОСА

Глава 1

ПРИНЦ В ТРАУРЕ

Вполне можно было представить, что принц Аматус станет одеваться в черное — цвет скорби, уйдет в затвор и долго будет предаваться тоске. Бонифаций бы это понял и посоветовал друзьям не беспокоить принца до тех пор, пока боль утраты не отступит.

Запросто можно было бы предположить и другой вариант. Принц мог удариться в пьянство и дебоши, пытаясь утопить свое горе в вине и скитаясь по злачным местам столицы в дурной компании. Ведь теперь не было Голиаса, который удержал бы юношу от самого плохого. Седрик бы понял принца и защитил бы его от гнева отца.

Не исключалось также, что принц с головой погрузится в науки и тем самым почтит память Голиаса и отвлечется от переживаний. В этом случае ему грозило в будущем прослыть королем Аматусом Ученым. И Бонифаций, и Седрик сумели бы это пережить.

Но чего они не могли пережить, так это того, что принц ударился во все три крайности одновременно. Он носил траур, но при этом расхаживал по дворцу с таким видом, словно был готов кого угодно прикончить из чувства мести. Из-за этого Бонифаций сильно нервничал, а особенно потому, что и он, и все остальные обитатели дворца привыкли созерцать половину принца, но теперь к этой половине присоединилась левая ступня, существовавшая как бы сама по себе, будучи не присоединенной к телу, и от этого зрелища и короля, и придворных бросало в дрожь.

А принц, вместо того чтобы сидеть в тоске у окна или, на худой конец, отказываться от общения с сэром Джоном и другими своими приятелями, пусть и в грубой форме, просто-напросто никого, казалось, вокруг не замечал. Он бродил по коридорам замка, что-то бормоча себе под нос. Но стоило только окружающим привыкнуть к такому поведению Аматуса, как Вирна, которая по-прежнему прибирала в самых мрачных комнатах, сообщила, что принц с головой ушел в чтение той самой мерзкой книги: «Всякие пакости, знать о которых порой все-таки необходимо». Кроме того, Вирна утверждала, что рядом с этой книгой на столе лежал открытый том, в который принц время от времени заглядывал. А это была книга под названием: «Всякие пакости, о которых лучше не знать вовсе».

Но и тут, как только все заподозрили, что принц опасно увлекся черной магией, и решили, что нужно немедленно просить Мортис о том, чтобы она уберегла его от этого неблаговидного увлечения, как уже поступили другие вести. Оказывается, ближе к ночи Аматус уже стучался в двери сэра Джона Слитгиз-зарда или герцога Вассанта. И все они отправились кутить и орать благим матом жуткие песни в нижний город.

Седрик преспокойно назначил обоим молодым вельможам жалованье за то, чтобы они докладывали ему обо всем, что говорил принц и чем он занимался, а также, чтобы они по возможности в случае чего оповещали Кособокого, дабы тот крадучись следовал за ними по кривым и скользким улочкам и оберегал наследника престола от напастей. А поскольку Седрик в своем выборе был мудр всегда, а двое друзей принца были верны королю и отечеству всей душой, хотя и не всегда в частной жизни являли пример безупречности, они докладывали премьер-министру обо всем, что видели и слышали. Даже сэра Джона Слитгиз-зарда бросало в дрожь при мысли о том, какие дома начал посещать Аматус, а Вассант открыто признавался в том, что его не на шутку пугает то, каких соперников принц избирает для поединков.

Выслушав эти сообщения, Седрик, как правило, многозначительно вздернув бровь, смотрел на Кособокого, а начальник стражи, пожав плечами (пожимал плечами он так, что становилось непонятно, где у него находятся плечи), говорил:

— Сэр, я прятался в тени совсем рядом с принцем, но если честно, мне не было страшно за него, потому что он дрался как бешеный. Я бы сам побоялся встретиться с ним сейчас в поединке. Мне теперь приходится больше опасаться за герцога и сэра Джона.

Седрик вздыхал, а Слитгиз-зард и Вассант сожалели о том, что им хотелось бы, да нечем утешить его, и возвращались к себе домой, потрясенные выходками принца, в которых они, сами того не желая, участвовали, и гадали, долго ли еще удастся удержать слухи о проделках будущего короля Аматуса Развратника в пределах столицы. Частенько после подобных ночных вылазок сэр Джон приказывал своим слугам, чтобы они готовили ему постель за час до заката и не будили раньше, чем за час до рассвета, дабы вообще не видеть ночи. А герцог Вассант столь же часто распоряжался, чтобы в его покоях всю ночь горели свечи, а порой доходило и до того, что он просил свою старушку няню посидеть с ним и почитать ему перед сном.

Кособокий, если ему что-то и было не по душе в происходящем, помалкивал. Мортис также поведение принца никак не комментировала, хотя Вирна клялась и божилась, что придворная колдунья в последнее время стала печальна и теперь редко подходит к окну полюбоваться первыми лучами восходящего солнца и часто часами сидит неподвижно в кресле, что прежде ей было несвойственно.