Сюзанна Кларк - Дамы из Грейс-Адье и другие истории Страница 26

Разве мог не поддаться уговорам столь прелестной наставницы двуличный кембриджский выпускник? Изабелла так нежно упрашивала меня последовать ее совету, что я почти забыл о собственных планах и был вынужден согласиться с ее столь разумными доводами. В конце я даже поведал ей часть правды. Якобы недавно я узнал, что у меня объявился весьма богатый родственник, который решил мне покровительствовать. К тому же вскоре я надеюсь вступить в наследство. Наверняка миссис Газеркоул станет куда уступчивее, если узнает, что я ничуть ее не беднее.

Изабелла тут же согласилась с разумностью моих доводов и захотела послушать о моих чувствах к ней и прочие глупости, однако я вынужден был ретироваться, потому что заметил Марианну, которая входила в комнату для завтрака.

Поначалу Марианна оказалась несговорчивой. Нет, она вовсе не говорит, что не хочет стать моей женой. Замуж выходить все равно придется, и она надеется, что мы вполне друг другу подходим. Однако почему помолвка должна оставаться тайной? В этом есть что-то неприличное.

— Как вам угодно, — сказал я. — Просто я подумал, что если вы действительно питаете ко мне нежные чувства, то согласитесь уступить столь невинной просьбе. К тому же, сами понимаете, тайная помолвка обязывает нас обращаться друг к другу только по-итальянски.

Марианна страстно любила итальянский, в особенности потому, что сестры не понимали по-итальянски ни слова.

— Ах, раз так, тогда я согласна! — воскликнула она.

В саду в половине двенадцатого мое предложение приняла Джейн. Она прошептала мне в ухо: «Как бог, красив лицом, когда весна цветет»,[18] улыбнулась кроткой загадочной улыбкой и взяла мои руки в свои.

В начале первого в утренней гостиной мне пришлось столкнуться с затруднением иного рода. Генриетта уверила меня, что тайная помолвка — именно то, чего она желает всей душой, она умоляла позволить ей написать кузине в Абердин. Оказывается, мисс Мэри Макдональд, пятнадцати с половиной лет от роду, ближайшая подруга и постоянный адресат Генриетты, оказалась в такой же ситуации, что и моя нареченная!

Самое удивительное, объясняла Генриетта, что в ту же неделю, когда в ее жизни появился я (и Генриетта, по ее словам, тут же утратила покой) она получила письмо, в котором Мэри Макдональд писала, что влюбилась в рыжеватого пресвитерианского священника — преподобного Джона Маккензи. Судя по описаниям Мэри Макдональд, ее избранник был почти так же хорош собой, как и я! Разве не удивительно, что судьбы подруг оказались так схожи. Наверняка страстное желание Генриетты рассказать Мэри Макдональд о нашей помолвке было отчасти вызвано чувством соперничества. Подозреваю, что, уверяя меня, будто больше всего на свете желает, чтобы отношения Мэри Макдональд и мистера Маккензи завершились помолвкой, моя нареченная отчасти кривила душой. Однако заставить Генриетту не писать подруге я не мог, посему пришлось согласиться с ее условием.

В три часа пополудни в гостиной я наконец-то набрел на Китти, которая упрямо не хотела меня слушать, а продолжала вертеться по комнате, переполненная грандиозными планами поразить всю деревню представлением, которое собиралась устроить в амбаре на Рождество.

— Вы меня не слушаете, — сказал я, — а ведь я только что просил вас стать моей женой.

— А я уже ответила, что согласна. Это вы меня не слушаете. Лучше посоветуйте, какую пьесу выбрать. Изабелла хочет изображать какую-то несправедливо обвиненную неземную красавицу, невиновность которой выясняется в последнем акте. Марианна вообще не соглашается участвовать, если ей не разрешат сказать что-нибудь по-итальянски. Джейн совершенно в этом не разбирается, потому лучше бы ей и вовсе не раскрывать рта, а Генриетта будет делать то, что я велю. А вот я хочу быть медведем! Таким славным умудренным жизнью говорящим мишкой! Мишкой, умеющим танцевать — вот так! А вам придется изображать солдата или кучера — не важно, кого именно, потому что у нас есть шляпа для одного и сапоги для другого. А теперь, мистер Симонелли, говорите какую пьесу нам выбрать!

Два часа дня, декабря 10, 1811 года.

В лесу между усадьбой Крах Всех Надежд и деревней Всех Надежд.

Я достал перо, чернильницу и тетрадь.

— Что вы делаете? — захныкала до смерти перепуганная Дидона.

— Пишу дневник, — отвечал я.

— Сейчас? — удивилась она. Бедняжка Дидона! Все время, пока я писал эти строки, она не переставала жаловаться, что скоро совсем стемнеет, а снегопад все усиливается. Действительно, снежные хлопья изрядно мешают писать и размывают буквы.

Этим утром мой неусыпный надзор за деревней принес свои плоды. Когда я стоял в церковном портике скрытый от глаз пышными зарослями плюща, на дорожке, ведущей от усадьбы Апперстон-хаус, появилась Изабелла. Резкий порыв ветра прошелся по деревне, срывая последние листья с деревьев и принося с собой первые снежные хлопья. Внезапно показалось, будто на дорожку, ведущую к церкви от господского дома, обрушилась буря из листьев и снега, и Джон Каблук был тут как тут, низко кланялся и улыбался.

В этот миг моя решимость следовать намеченному плану подверглась суровому испытанию — мог ли я оставить ее, всех их на милость Джона Каблука? Все в нем — от вкрадчивого наклона головы до того самого загадочного жеста — вселяло в мое сердце ужас, но я был нужен в другом месте. Оставалось надеяться, что доверие, которое питали ко мне барышни Газеркоул, станет им надежной защитой.

Я, не медля, направился в усадьбу Крах Всех Надежд. Стоило мне появиться на пороге комнаты, где сидела Дидона, как бедняжка вскрикнула:

— Ах, сэр, вы пришли, чтобы вызволить меня из этого ужасного места?

— Что случилось? — изумился я. — Я думал, что ты всем довольна.

— Так оно и было, сэр, пока вы не лизнули палец и не коснулись им моего глаза. Тут же я увидела все по-другому! Теперь, когда я смотрю этим глазом… — Дидона закрыла левый глаз, оставив открытым правый, — то вижу себя в золотом платье в волшебном дворце. Я укачиваю самого красивого младенца, которого мне доводилось видеть. Но если я открою другой… — теперь Дидона открыла левый глаз, — прекрасный дворец превращается в отвратительно грязную каморку, а на руках у меня — ужасный гоблинский детеныш. Но, — добавила она поспешно (заметив, что я хочу что-то сказать), — мне все равно, что тут на самом деле творится! Мне очень плохо и я хочу домой!

— Рад слышать, — ответил я. Затем предупредив женщину, чтобы слушалась меня во всем и не перечила, что бы я ни сказал, я высунул голову из комнаты и позвал Дандо.

Он тотчас явился и отвесил мне низкий поклон.

— У меня послание от твоего господина — сказал я. — Я встретил его в лесу вместе с новой невестой. Однако, как многие англичанки эта расположена покапризничать. Кто-то вбил ей в голову, что усадьба Крах Всех Надежд — ужасная дыра. Поэтому мы с твоим хозяином решили, что эта женщина, — я показал на Дидону, — должна отправиться со мной и помочь невесте твоего хозяина преодолеть страхи. Знакомое лицо непременно ее успокоит. Я остановился и всмотрелся в темные и злобные черты эльфа. В ответ он ошеломленно уставился на меня.

— Ну и чего ты дожидаешься, болван? — воскликнул я. — Делай, как велено! Развяжи кормилицу, чтобы я немедля отвел ее к твоему господину! — Затем, подражая приступам гнева, столь характерным для Джона Каблука, я принялся запугивать Дандо всем, что пришло в голову. Я грозился избить его, заковать в кандалы и запереть в темницу. Клялся, что расскажу хозяину о его возмутительном непослушании, и обещал, что ему придется до конца жизни распутывать ветки в лесу и расчесывать травы в полях — будет знать, как оскорблять и ни во что меня не ставить!

Хоть Дандо далеко не дурак, куда ему было тягаться со мной. Моя ложь оказалась настолько убедительной, что он не только принес ключ, чтобы расковать Дидону, но и изрядно утомил меня оправданиями и мольбами о прощении.

Когда прочие слуги услыхали, что английский кузен их хозяина уводит английскую кормилицу, в их затуманенных нечеловеческих мозгах зашевелились подозрения. Все слуги выползли из своих укрытий и столпились вокруг нас. Впервые я смог разглядеть их вблизи. Я и сам-то с трудом выдержал это зрелище, а что уж говорить о Дидоне! Позднее женщина призналась мне, что правым глазом лицезрела дам и господ, облик которых был сама доброта, и ее мучило, что она их обманывает. Однако другим глазом Дидона видела гоблинов, служивших Джону Каблуку, в их истинном обличье.

На головах у них торчали выросты, ветвистые рога или щитки, как у насекомых, попадались головы смятые и сдавленные, словно заплесневелые апельсины. Клыкастые пасти и пасти воронкообразные ухмылялись, зевали и источали слюну. Кошачьи уши и уши летучих мышей, крысиные усы. Глаза старцев на юных лицах, громадные и наивные детские глаза на лицах, сморщенных от времени. Глаза подмигивали и щурились даже на тех частях тела, где я не чаял их увидеть. Гоблины скрывались везде: они пялились на нас изо всех щелей в обшивке стен, а изо всех дыр в лестничных перилах торчали гоблинские носы и хоботки. Слуги Джона Каблука тыкали в нас грубыми мозолистыми пальцами, тянули за волосы и щипали, оставляя на теле синяки. Мы с Дидоной выбежали из дома, забрались на спину Квакеру и поскакали в зимний лес.