КОНАН И ДРУГИЕ БЕССМЕРТНЫЕ - Роберт Ирвин Говард Страница 27

Я остался один. Ничего не понимая, я завертел головой, отыскивая врага. Пустошь расстилалась передо мной, и не было ни единого места, где бы низкорослый вереск смог спрятать взрослого мужчину — даже каледонца. Безмятежным оставалось и озеро... хотя погодите-ка! Почему колыхалась вон та камышинка, в то время как все остальные стояли не шелохнувшись? Я наклонился, вглядываясь в воду. И увидел, как рядом со стеблем растения к поверхности поднялся пузырек воздуха.

Удивившись, я наклонился пониже... И увидел звероподобную физиономию, что скалилась на меня прямо из воды! На какой-то миг я ошарашенно замер, но тут же пришел в себя и судорожно полоснул мечом, раскроив дикарскую рожу... Мой удар едва успел остановить копье, уже летевшее мне в грудь. Озерная вода закипела и вспенилась, и на поверхность всплыл мертвый дикарь. За поясом у него еще торчал целый пучок дротиков, обезьянья лапа по-прежнему сжимала пустую камышинку, сквозь которую он дышал.

И я понял, по какой причине столько римлян необъяснимым и загадочным образом погибло на берегах здешних озер...

Тут я отбросил щит и снял с себя все снаряжение, оставив только меч, кинжал и доспехи. Я вдруг преисполнился какого-то яростного ликования. Я был один. Один на чужбине, в первобытной стране, среди первобытного народа, жаждавшего моей крови. Так вот, во имя Тора и Одина, я им покажу, как умеют продавать свою жизнь наши северяне!.. С каждым мимолетным мгновением во мне оставалось все меньше наносного, римского, цивилизованного. Образованность и прочая окалина на глазах слетали с меня, оставляя душу варвара. Яростную, с обагренными кровью когтями...

И росла во мне медленная, глубинная ярость, помноженная на величайшее презрение к врагам, свойственное северянам. Вот так люди и превращаются в берсерков. Тор свидетель: во время долгого марша, а потом отступления я только и делал, что дрался. Но этого и просила моя душа воина, наделенная мистическими глубинами — куда там безднам Северного моря! Я ведь не был римлянином по рождению. Я был норманном — светлобородым варваром с волосатой грудью. И я ступал по вересковой пустоши так же уверенно и надменно, как прежде — по палубе своего боевого корабля. Что мне пикты!.. Скрюченные карлики, чей расцвет давно миновал!

Сперва я даже удивился поистине нечеловеческой ярости, внезапно обуявшей меня. Но потом понял: ничего удивительного тут не было. Ибо чем бесповоротнее вгоняла меня жизнь назад в дикарское состояние, тем первобытнее становились мои побуждения. Пока наконец мощно не разгорелась свирепая нетерпимость ко всему инородному, ко всем чужеземцам, — самое первое чувство человека пещерного племени. Была, однако, и еще одна причина для ненависти, гораздо более глубокая и зловещая. Она таилась в закоулках моего существа, хотя сам я того и не осознавал. Дело в том, что пикты были людьми иной эпохи. Это был последний народ каменного века, который кельты и северяне постепенно вытесняли, двигаясь с севера. Вот и пробудилась в моей крови смутная память о безжалостной древней вражде и о войнах, давно сокрытых мраком минувшего.

А еще было некое благоговение перед врагами, и дело тут совсем не в их доблести или воинских качествах.

Народы, жившие по соседству с пиктами, приписывали им могучее колдовство. Я сам видел кромлехи, которые они наставили по всей Британии, и громадный защитный вал, выстроенный ими недалеко от Кориниума. Я знал, что кельтские друиды питали к ним какую-то сверхъестественную ненависть, удивительную даже для этих жрецов. И даже друиды не могли (или не хотели?) объяснить, каким образом и для какой цели дикие первобытные люди сумели возвести столь впечатляющие каменные сооружения. Потому-то умы обычных людей поневоле прибегали к привычному объяснению, испытанному веками. Колдовство! — говорили они.

И сами пикты нерушимо верили в то, что они — могучие колдуны. Верно, это тоже подливало масла в огонь обоюдной вражды...

Потом я стал думать, как же так вышло, что нас, пятьсот человек, выпихнули за Адрианов вал в этот безумный поход. Кое-кто полагал, будто нас отправили хватать некоего пиктского жреца. Другие считали, что мы должны были изловить вождя пиктов... как бишь там его? Брана МакМорна. Никто ничего точно не знал, кроме командовавшего нами офицера, — а его голову давно нацепили на копье где-то там, в дебрях заросших вереском гор. Вот бы с ним встретиться, с этим Браном МакМорном, подумалось мне. Люди говорили, ему не было равных в сражении, будь то схватка один на один или столкновение армий. Мы, правда, еще не видали среди пиктов ни одного, кто распоряжался бы другими настолько, чтобы по праву именоваться вождем. Они всегда дрались точно стая волков. И хотя и поддерживали в своих рядах определенный порядок, от волчьего он не так уж сильно и отличался...

Нет, вот бы в самом деле встретиться с ним лицом к лицу!.. Если он и вправду таков, как о нем говорят, он бы точно не отказался от поединка со мной!..

И я решил, что больше не стану прятаться. Хватит!.. Шагая вперед, я во все горло принялся распевать боевую песню, отбивая такт мечом. Пускай пикты приходят, если больно охота. Я готов принять смерть как подобает воину!

Я успел покрыть немало миль, но потом обогнул невысокую горушку и прямо наткнулся на них. Несколько сотен — и в полном вооружении. Если они полагали, что я повернусь и дам деру, они заблуждались. Жестоко заблуждались. Я не запнулся, увидев их перед собой. Я даже не поперхнулся своей воинственной песней. Один из них ринулся на меня, пригнув голову и выставив перед собою копье. Я встретил его косым страшным ударом, рассекшим тело от левого плеча до правого бедра. Второй подскочил сбоку и собрался ткнуть меня в голову. Я увернулся, так что наконечник свистнул у меня над плечом, и, выпрямляясь, заодно выпустил ему кишки. Потом меня взяли в кольцо. Я живо расчистил вокруг себя место — для этого мне понадобился один взмах обеими руками — и занял позицию спиной к обрывистому склону холма. Я встал так, чтобы они не могли подобраться ко мне сзади, но и не слишком близко к обрыву, чтобы ничто не мешало мне заносить меч. Мне приходилось тратить мгновения и силы, поднимая над головой тяжелый клинок, но все, что я при этом проигрывал,