Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол Страница 27

Урувай не поверил своим ушам.

— Ты хочешь его выбросить?

Наран поморщился.

— Этот лук мне делал ещё отец. Лучше я отрежу и выброшу своё ухо… Не знаю, как лучше. И спросить не у кого.

— Тогда мне придётся расстаться с морин-хууром, — сказал Урувай из чувства солидарности.

— Морин-хуур вряд ли может причинить кому-то вред.

— Старики говорят, что он как лук, выпускающий стрелы музыки.

Наран улыбнулся.

— Ну, тогда надейся, что степь тоже любит песни. Вот горы — те точно любят. Говорят, они даже подпевают…

Так ничего и не решив, друзья устроились спать и ворочались почти до утра, чтобы, проспав восход солнца, вскочить и, распихав по сумкам одеяла, броситься отвязывать коней.

На спину лошади Наран забросил только попону, поверх неё подпругу и затянул её совсем не туго. Только чтобы не спадала, когда Бегунок стоит на месте. Навесил седельные сумки.

— Ты не будешь надевать седло? — спросил Урувай.

— Незачем. Поедем без сёдел. Чтобы лошадям было легче. Нам теперь придётся что-то в себе менять, чтобы по-настоящему быть ближе к Йер-Су, к степи. А не просто — попрыгал на привале сайгом, а потом опять в седло, и айе!

— Может, ещё и без штанов поедешь? — сказал толстяк, и в голосе его завелись плаксивые нотки. — Я плохо умею без седла! Там не получается спать. Придётся всю дорогу следить, чтобы не оказаться на земле.

Наран упрямо поджал губы.

— Тем лучше. Ни на минуту нельзя забывать, что мы теперь другие. Что теперь степь — наш дом, а не аил. Сёдла лучше оставить прямо здесь. Может, Йер-Су найдёт им какое-то применение.

Урувай пригорюнился, но покорно ушёл рассёдлывать уже засёдланную кобылу.

Бегунок крутился и лягался, когда Наран попытался на него взгромоздиться. Это получилось только с третьей попытки.

— Мы напугали его своими вчерашними представлениями.

— Просто он ни за что не позволит ездить на себе каким-то лисам, — сказал Наран, поглаживая животное по шее.

Степь тянулась и тянулась, разворачивая перед ними однообразный пейзаж. Травы под гнётом ночных холодов поникли почти до земли и шуршали под копытами так, будто за всадниками текут целые стаи полевых мышей. Солнце, изрядно отощавшее за последние дни, пряталось за редкими тучами, и тогда низко-низко к земле по траве пробирался ветерок.

Наран вспомнил вечерний разговор. Опустил руку к чехлу и почувствовал, как дерево кольцом сдавило запястье. Рука онемела на секунду, вены вздулись от сдерживаемой крови, но снова распрямились, когда лук прополз выше, захлёстывая кольцами своего твёрдого тела мускул за мускулом. Примостился на плече, свесив свои хвосты — тетивы и разноцветных ленточек. Изогнулся, коснувшись мочки уха и давая о себе знать. Наран почувствовал аромат дерева, такой душистый, будто бы его только что срубили.

Ни один монгол не относился к своему луку, как к обычной деревяшке. Каждый знал, как ублажать это странное живое существо, чтобы оно служило тебе до конца своей жизни.

У Урувая отношения с луком не ладились. Перешедшее ему в наследство от отца существо кусало его за пухлые пальцы и предпочитало темноту колчана руке хозяина.

— Наверное, это оттого, что моё сердце уже принадлежит морин-хууру, — улыбался Урувай.

Нет, расстаться с луком — всё равно, что прогнать в степь коня. Да, примерно так же. За свою жизнь монгол меняет двух-трёх коней, и луки, бывает, ломаются, и отправляются со всеми почестями и слёзами хозяина в шаманский костёр в качестве великой жертвы.

Пускай лучше Наран будет единственным в степи лисом-лучником. И без хвоста.

Проголодавшись, они позавтракали так же, как накануне. На этот раз осознание, что ты не человек, пришло куда легче, Урувай щипал траву с видимым удовольствием, собирая себе за уши особенно аппетитные цветы, чтобы подкрепляться в дороге, а Наран даже поймал мыша.

— Как же ты будешь его есть? — спросил Урувай, когда друг продемонстрировал ему добычу. — Это даже не трава. Это живое мясо. Лисы душат его прямо в пасти, перед тем, как проглотить.

Голос стал глубокий и булькающий, как будто в своей мешковатой гортани Урувай хранил запасы воды. Слова выходили комканными и требовалось хорошенько напрячь слух, чтобы распутать их, а потом связать, как надо. Наран так и не понял в чём дело: в том, что у толстяка действительно поменялся голос или в его собственном слухе и восприятии.

Наран сел, поджав под себя ноги. Животное пищало и извивалось в зубах, сучило коротенькими лапками. Он честно старался подумать над вопросом Урувая, но мысли наезжали одна на другую, получалось что-то вроде «оправнужногоньпотрошитьподжарить», а что это значит — непонятно, и юноша, пропустив мимо себя такого коня, просто перекусил грызуну шею.

Расправившись с завтраком, Наран ещё долго приходил в себя. Мышцы ныли, словно последние сутки он провёл без движения, а кости, казалось, начали медленно, но очень мучительно растягиваться в разные стороны. Откуда-то возникли и закружились возле лица мухи.

— Я чуть не вернул свой обед, — пожаловался Урувай. — У тебя весь подбородок в крови. Подумай только, ты живьём съел настоящую мышь!

Того отвращения, на которое рассчитывал друг, у Нарана не возникло. Наоборот, в животе разливалось приятное тепло. Он вытер тыльной стороной ладони подбородок.

— Нам повезло, что лисы не едят никого крупнее мышей. У тебя такие аппетитные окорока.

Урувай нервно вытянул шею. Если бы Наран спросил — зачем, он бы не смог объяснить. Так делают сайгаки, когда осматриваются в поисках опасности.

— Если бы я был помельче, ты меня съел?

— Конечно. — Наран полностью пришёл в себя. Он лениво задвигался, пытаясь поудобнее устроиться на жёсткой земле. — Всё есть так, как его задумал Тенгри, а выносила и родила Йер-Су. Те, кто покрупнее и у кого есть зубы, едят тех, кто поменьше.

— Это мне не нравится, — надулся толстяк. — Есть мясо плохо. Ты же сам говорил, что в степи можно обойтись без мяса.

— Это всё задумано Тенгри, — повторил Наран. — Ты сейчас размышляешь как сайга, которая питается только травой. Так что нечего тут обижаться.

Урувай вскинул голову, и кадык его негодующе затрясся.

— А если бы меня вдруг задрал какой-нибудь барс. А? И я лежал тут, истекая кровью, пока барс ходит за своими детёнышами. Ты бы стал есть моё мясо?

Наран зажмурился, пытаясь представить, как бы пах его приятель, если бы был уже мёртвым. Запах ему понравился.

— Думаю, что да. Ну что ты опять обижаешься? Меня теперь держит за шкирку Йер-Су, так же, как и тебя. Мы должны быть счастливы, что всё получилось. Если я попытаюсь освободиться, мне вновь придётся думать о пропитании… уже как человеку. А это гораздо сложнее. Понимаешь? Люди — стадные животные, а стада здесь не видно.