Ольга Чигиринская - По ту сторону рассвета Страница 28

— Человек, — сказал эльф. — Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю… Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством… Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке — не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?

— Правда, — ответил Берен, надеясь, что не краснеет.

— Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн… Или обидел ее, или сбежал — я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.

— Лорд Келеборн, — сказал Берен. — Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн — не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.

— Какую, сын Барахира?

— Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить — сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? — Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?

— Если Тингол казнит или заточит меня — передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч — его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.

— Обещаю, что сделаю это, — Келеборн на мгновение опустил ресницы. — Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас — неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?

— И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.

— Ты мудр, — горько сказал эльф. — Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?

— Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.

— Уйдите все, — сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.

— Где он? — спросил король.

— Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.

— Я прикажу перевернуть весь Дориат.

— Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.

— Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего… избранника.

— Дай мне слово, отец.

— Что?

— Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение… и никому не отдашь такого приказа… и не позволишь сделать это по своей воле.

— Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?

— Я знаю, что ты очень рассержен.

— Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda — лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.

— Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.

— Так… Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?

— О его подвигах поют барды в твоем дворце. Этот человек десять лет сражался с Врагом. Он оказался у нас по ошибке. Мы сами задержали его, против его воли. Единственное, чего он хочет — это права свободно покинуть Дориат и присоединиться к своему народу.

— Единственное ли?

— В остальном ты вправе ему отказать.

— А в этом — не вправе?

— Он не совершил никакого преступления.

— Он без моего согласия взял в жены мою дочь, наследницу моего трона!

— Я избрала его по своей воле. Я люблю его, отец.

— О, Эру милостивый… — Тингол застыл у окна, подставив лицо утреннему ветерку. — Как такое возможно?

— Не знаю, отец. Должно быть, это в крови.

— Что? — Тингол на каблуках развернулся к ней и взял за плечи.

— Ты никогда не думал о том, какая пропасть разделяет тебя и мать? И чего стоило ей перешагнуть эту пропасть? И зачем она это сделала? Равная духам солнца, луны и звезд, она пришла к тебе, потому что полюбила тебя.

— Ты не можешь сравнивать.

— Кто и когда лишил меня этого права?

Тингол снова повернулся к ней спиной — и оказался лицом к гобелену, что выткала давным-давно сама Лютиэн. В меру своего тогдашнего, еще неокрепшего, но уже явного таланта, она изобразила эту встречу — своей матери и своего отца…

— Ты говоришь, что если я объявлю его свободным, он уберется и не будет мозолить мне глаза?

— Да, отец, — скрепя сердце, ответила Лютиэн.

— Что ж, быть посему. Я клянусь тебе, что если ты его приведешь во дворец, я не причиню ему никакого вреда, не прикажу и не позволю никому причинить ему вред. Этого довольно?

— Более чем довольно, отец. Спасибо тебе…

Оставшись один, Тингол снова долго смотрел на гобелен.

— Судьба, — прошептал он. — Противник невидимый и коварный. Не догнать, не схватить, не пронзить мечом. Победить невозможно, подчиняться тошно. Проклятье судьбе.

Менегрот подавлял своим великолепием. Берену приходилось бывать в Тол-Сирион и Барад-Эйтель, но по сравнению с Менегротом они бледнели. О собственном замке Каргонд лучше было не вспоминать, иначе на ум немедленно приходило слово «халупа».

Зал, в который они с Лютиэн, лордом Келеборном и леди Галадриэль приплыли на лодке, был не менее сотни ярдов в ширину и тридцати — в высоту. Диковинные наплывы стекали колоннами с потолка и поднимались от пола, в свете фиалов переливались мелкие кристаллики, усыпавшие стены, а пол был почти вровень с подземной рекой и такого же зеленовато-черного цвета. Наверх вела лестница, на которой мог без особых трудностей развернуться в боевой порядок десяток конников.

Держа Лютиэн под руку, он вел ее вверх по лестнице, и придворные расступались перед ними, склоняя головы. Берен всем телом чувствовал осуждение, напряжение, щекочущее чужое любопытство — но глядел прямо перед собой, или на Лютиэн, которая отвечала улыбкой. Эта улыбка несла его вперед как на крыльях. Она не собиралась извиняться перед сородичами за свою любовь, не оправдывалась — гордилась! Смотрите и завидуйте, говорил ее взгляд, это герой, и он любит меня!