Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки Страница 29

Фефила, сидевшая в высокой траве неподалеку, хотела и не могла убежать. Стыдила себя, торопила, гнала. Но никуда не девалась. Ей было именно здесь, в пяти шагах от их ног, хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Даже лучше, чем лучше… Не было да и не могло у зверька быть для этого слов. Их ведь и у людей в такие минуты почти никогда не бывает.

4

И снова мы зададим себе этот вопрос: всякий ли праздник для человека — праздник? Неужели и свадьба брата с сестрой? Неужели и расставание Родовита с княжеским посохом? А может быть, человеку достаточно принарядиться, и увидеть вокруг таких же нарядных людей, и тесно встать с ними рядом? Потому что если на берег всем Селищем выйти — тесно всем будет на берегу. И волнение станет не только по воздуху течь — от плеча к плечу станет передаваться. А может быть, тесно-тесно встав на одном берегу, а на другом — свой труд семилетний увидев, и свой страх, и свой пот, и свой гладомор, а все-таки и рук своих грандиозное детище, нельзя в этот миг от волнения не забыться, а это волнение, это легкое забытье праздник и есть?

Вот тех же Удала и Ясю возьмем. Рядом стоят они на берегу. Шеи тянут, на плот приближающийся с невестою и женихом смотрят. И видят: Ягда на нем красотою цветет, нарядом лазоревым, золотыми браслетами, Жар — ростом нечеловеческим, силою небывалой. Княжеский посох теперь — в его могучей руке, а за поясом — меч Родовита. И от волнения замирает у Яси сердце. Красиво, плавно идет сверху плот, весь цветами украшенный. Заяц, Калина и Корень стоят по его краям, в реку шесты суют, от дна речного отталкиваются. И Удал тоже вдруг сознает: величественная минута, небывалое зрелище! И находит Ясину руку Удал и сжимает ее, чтобы без слов свою зачарованность ей передать.

Вот возьмем гончара Дара. Поначалу он хмурился. Уж ему, старику, всегда не по сердцу был этот злобный, зверомордый уродец. Но вот ударяет Жар княжеским посохом, но вот внучок его, Корень, торжественно провозглашает: «Священный брак сейчас совершится! Всё нечистое прочь!» — и корзины с их домашними идолами, три широких корзины опускаются на воду — и чувствует Дар в ногах дрожь, в руках трепет… А праздник ли, ужас ли это, — он не знает и сам.

Плывут, уплывают домашние их божки. Стон прокатывается по высокому склону. Но даже если и Силу возьмем! Вот кузнец губу закусил. Вот брови нахмурил, вот из-под них, из-под сдвинутых, смотрит невозвратным корзинам вслед. Но слышит кузнец: «Священный брак сейчас совершится!» Но видит: плот от середины реки торжественно к каменному истукану сворачивает, Заяц, Калина и Корень шестами его туда направляют, а Лада со Щукой ему навстречу идут, цветы и зерна в воду бросают, — и ком волнения у Силы в горле встает.

А даже и Ладу со Щукой взять. Уж они-то, из лиховой сыпи и бледной немочи жуткое варево приготовив, чтобы на свадьбе Жару подать, вот они видят, как важно он шествует мимо них, — на поклон каменному истукану невесту свою ведет, — видят, как золотые браслеты от запястья и до локтя горят на его невесте, как только щит Дажьбогов может гореть, — и чувствуют: трепет сам подгибает у них колени. И слышат, как Жар громогласно кричит: «Жертвы, жертвы хочу! Отцу своему, богу Велесу!» — и благоговение гнет их головы и колени.

Небольшого бычка, приготовленного для жертвы, держал за рога некий отрок — его волосы были скрыты цветами, плечи, на удивление, широки — Жар не узнал его со спины и заорал ему, безымянному:

— Ну же! Эй, ты! Вали его! Режь! Закалывай! Я жертвы, жертвы хочу!

Отрок же, отпустив вдруг быка, поднял с земли не нож, но сверкающий меч. Жар попятился. Жар схватился за свой, Родовитов… Ягда бросилась в воду.

А Корень тем временем на плоту начал было и в третий раз: «Священный брак сейчас…» И осекся. Потому что и Корень увидел теперь незнакомого отрока. Сбросил отрок цветы со своих волос и чернее древесного угля они у него оказались.

— Кто ты, дерзкий чужак? — крикнул Жар.

— Клянусь Симарглом, чужак здесь ты! — был ответ.

— Я здесь князь! Я здесь милую и казню! — и из пасти уже посыпались искры. — Вот тебя, к примеру, казню! И не медля! Вместо быка пожертвую Велесу!

Люди застыли в оцепенении. И даже появление Родовита — его Мамушка под руку привела, не смог усидеть в дому несчастный старик, — люди едва ли заметили. Люди даже не расступились. И Мамушке их пришлось теснить голосом и рукой. Все взгляды, и мысли, и чувства были там — у подножия громадного истукана.

Жар выдохнул струйку огня, сначала примериваясь, а потом уже с яростью окатил чужака… И тот вспыхнул весь, сразу, будто сухой осиновый лист. Первой вскрикнула Ягда. Она стояла по пояс в реке. Потом закричали Лада и Щука и тоже бросились в Сныпять.

Чужак же в столбе ниспадающего огня стоял невредимо. Не просто стоял. Он шел, нацелив свой меч на их молодого князя. А Жар, их огнедышащий Жар, испуганно пятился. Вот он отбросил свой княжеский посох… Вот снова пламенем обдал чужака и сделал робкий выпад мечом.

А все-таки люди с надеждой вздохнули. Мечи зазвенели. Еще дважды скрестились. И Жар закричал. Меч горящего юноши ранил его в плечо. Жар схватился за рану. Вместо крови сквозь пальцы его засочилось густая, буро-зеленая жижа…

— Не человек, — выдохнул Корень.

И Заяц, стоявший с ним на плоту, испуганно повторил:

— Не человек!

А Жар уже бежал от реки, от горящего чужака, от людей, от Селища прочь. И от ужаса, и от боли, и от пережитого позора он опять изрыгал огонь. И вот уже только по вспышкам в степи можно было его различить.

А когда вспомнили люди о чужаке — должен же был он в конце-то концов сгореть! — их ожидало еще одно потрясение. Он стоял по пояс в воде, широкоплечий, черноволосый, и даже рубахе его от огня не сделалось ничего… Рядом с ним была Ягда. И Ягда держала его за обе руки.

— Кто этот юноша? — в тишине звеняще спросил Родовит.

И Мамушка робко сказала:

— Уж не наш ли это степняшка?

— Степняшка? — от волнения у князя и силы взялись: — Чужак?! Приведите его ко мне! — закричал. — И посох! Где мой княжеский посох?!

Но люди, за семь этих лет уже позабывшие, что и голос у Родовита есть, люди, за один только день так много всего пережившие, с места не двинулись. Они напряженно смотрели, как бредут от них по воде Ягда и, да, конечно, теперь они тоже узнали его — подросший Кащей. Ягда стаскивала с себя золотые браслеты и швыряла их то на берег, то прямо в воду — как будто это репейник был, к юбке приставший. А Кащей свой сияющий меч нес на правом плече, будто не меч это был, а коромысло. И люди будто бы в спину им не смотрели — всё Селище, как один человек, — вот так легко шли они по воде. А потом и прочь от воды. Будто праздник, который так невиданно начинался, был им обоим не праздник.