Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ) Страница 29

Почему-то Лесана почувствовала подвох в этих его словах.

— Гляди, не вздумай на жалость давить. Ты — зверина дикая, она — человек. И нечего тут похохатывать и зубы ей заговаривать. Ишь, выискался.

Оборотень посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом.

— Не буду. Чего ты хочешь? Как велишь, так и сделаю.

— Прекрати девочке голову дурить, — сказала обережница.

— Я не дурил.

Лесана тяжело вздохнула и произнесла раздельно:

— Скажи. Ей. Правду.

Лют рассердился:

— Да какую правду-то? Или ты думаешь, она не разглядела, что я — Ходящий?

Собеседница усмехнулась:

— Правду о том, что ты её сожрёшь и не подавишься. Что не спасал надысь, а лишь себе на радость поохотился нароком. Лют, давай на чистоту? Нрава ты самого поганого. И дурачить доверчивую глупышку тебе понравилось. Скажи честно? Она бы так и ходила к тебе, ни о чём не догадываясь, верно?

Волколак усмехнулся:

— Я всё думал, злость тебе глаза застит. Но ты всё-таки ко мне приглядывалась. Даже, вон, понимать начала. Там было скучно, Лесана. На этом вашем дворе. Я не люблю одиночество. И дрова рубить не люблю. А тут она пришла — такая красивая. Пахнет хорошо. Чего ради мне было её пугать? Она, вон, научила меня поленницу складывать.

Он, наконец, обулся.

— Ну, веди что ли, чего стоишь?

— Ты скажешь правду.

— Скажу, скажу. Я ведь уже обещал.

Обережница завязала ему глаза и лишь после этого отворила дверь, пропуская пленника вперед. Неторопливо они миновали коридор, поднялись по короткому всходу и в этот миг из кромешной темноты навстречу выступила… Клёна.

Оборотень замер и широко улыбнулся. В воздухе подземелья ещё витал запах дыма от погашенной лучинки. Клёна знала, что огонь причиняет Ходящему боль и не желала оказаться мучительницей.

— Пришла? — спросил Лют, снимая повязку.

— Я… я спасибо хотела сказать… — прошептала девушка, испуганно вжимаясь в стену.

— Не за что, — ответил волколак.

А потом мягко шагнул вперед и взял собеседницу за плечи.

— Ты так вкусно пахнешь, — прошептал он. — Совсем как тогда в деревне. Если бы не та псина, ты бы не убежала, ягодка сладкая, нет. Это из-за тебя я охромел. А сейчас мне ещё и от твоего батьки достанется… Добро бы, зубы не вышиб, а то придётся добычу не грызть, а обсасывать. Так что, чего уж там, поквитались.

Даже в этой синильной темноте было заметно, как побледнела Клёна. Поэтому Лесана схватила Люта за ошейник и поволокла прочь, в душе ругая себя за то, что позволила этим двоим перемолвиться. Испепеляющий гнев клокотал у обережницы в груди. Ярость слепая и удушающая.

Когда нынче Клёна упрашивала отвести её к Люту, Лесана воспротивилась. Чего ей там делать? Пугаться лишний раз или, напротив, привораживаться? Этот змей, если кольцами обовьёт — не вырвешься. Но Клёна так просила… Пришлось уступить — пусть встретятся. Пусть увидит, как мерцают во мраке звериные глаза, вспомнит, как перекидывался человек в волка. Глядишь, умишка-то и прибудет. Да и с волколаком Лесана заблаговременно поговорила, наказала, чтобы отсек от себя глупышку, не дурил голову. И ведь он обещал! Обещал сказать правду. Только кто же знал, что его правда окажется такой… уродливой.

Клёна шла рядом все ещё заметно бледная, но без слез и гнева в глазах. Однако же обережница озлилась на пленника за то, что обидел девушку, и вытолкала его на верхние ярусы, намеренно не защитив глаза повязкой.

Правду сказал? Добро же. Терпи теперь.

Волколак зажмурился, закрыл лицо рукой и наугад побрел туда, куда тычками направляла его Осенённая.

— Это правда? — спросила его Клёна в спину. — Это, правда, был ты?

— Я, — ответил Лют. — Просто тебе тогда повезло. А мне нет.

Он с сожалением вздохнул и пошёл дальше. Оборотень не видел, как девушки обменялись короткими взглядами. Причем Лесана словно безмолвно сказала: «Я тебе говорила». И Клёна ответила: «Я поняла».

Скоро Лют почувствовал, что Клёна отстала и повернула в другой коридор — её запах медленно ускользал, истончался, а потом и вовсе пропал.

А спустя несколько сотен шагов обережница впихнула пленника в покой Главы. Лют нащупал лавку, опустился на неё, крепко-накрепко закрыл глаза ладонями и изготовился к казни.

Лучинка чадила и потрескивала, огонек дрожал, бросая на стены зыбкие тени. Ихтор сидел за столом, перебирая старые свитки. Ночь уже была на исходе. Через оборот горизонт начнет светлеть и над лесом покажется солнце. Сугробы станут поначалу сиреневыми, потом розовыми… А пока за окнами тоскливо подвывал ветер, да сквозило в щели заволоченного окна.

У креффа уже спина затекла горбиться над старыми рукописями. Целитель читал шестой, не то седьмой свиток по лекарскому делу, но так и не сыскал ответа на вопрос, что же приключилось с Донатосовой дурочкой? Впервые Ихтор имел дело с эдакой чудной хворью. Прежде не видывал, чтоб больной, то огнем горел, то в ознобе трясся, то потел, то едва стонать мог от жажды, то задыхался, то кашлял, то блевал без остановки, то леденел до синевы. И все это сменялось с такой скоростью, что едва две лучинки прогореть успевали. А потом вдруг Светле становилось лучше, она немного дремала и поднималась свежей, полной сил, осунувшейся, конечно, но не умирающей. Да только через пару оборотов всё начиналось сызнова.

Как Встрешник сглазил!

Вот и сидел Ихтор, забыв про сон, читал-перечитывал ветхие свитки, но так ни на шаг и не приблизился к разгадке недуга.

— Не черная лихорадка, не сухотная, не падучая… — бормотал про себя целитель, перебирая названия всевозможных хворей, и сверяя их с приметами болезни блаженной.

Крефф с ещё большим тщанием вчитывался в рукописи, тёр лоб, однако не мог доискаться причины нездоровья скаженной. По всему выходило, что девка болела… всем. Вот только как ни лил лекарь Дар, как не всматривался — не видел в его сиянии чёрных пятен, которые обычно расцветали на теле болящего там, откуда исходила хвороба. Как такое могло быть, Ихтор не понимал, а оттого и злился.

Когда очередной свиток был отложен в сторону, мужчина уронил голову на скрещенные руки. Сколько ни сидел — всё впусте.

Ветер тоскливо подвывал за окном, словно оплакивая печальную участь не то болящей дурочки, не то пытающегося её вылечить обережника. Лучинка, догорев, погасла, целитель, сам того не замечая, медленно уплывал в дремоту.

Очнулся он от неприятного царапающего слух звука — острые когти с противным скрипом скребли по двери в покойчик.

Рыжка. Явилась, гулёна.

Поди, как обычно, отворишь ей, а на пороге две или три дохлых крысы лежат. Чуть не каждый день Ихтор выкидывал разорванные тушки. А кошке всё нипочем. Зазевается хозяин-дуралей, так она и в постель крысу притащит. Или мышь. Гляди, мол, пока ты тут дурью маешься, я вся в делах, вся в хлопотах…