Иван Петров - Томчин Страница 3

Ну, в общем, в восемьдесят третьем как раз сборы прошли, мне старлея запаса присвоили, три года с окончания института (месяца не хватало)[9], и я написал заявление в кадры, что желаю добровольцем в Афганистан. Дружок у меня служил в канцелярии штаба нашего военного округа, он сам так сделал и меня надоумил. Неудобно, конечно, друг из патриотизма, интернациональный долг исполнять, а я от несчастной любви, как в плохом романе. Смешно, тогда ведь как в армии было: хочешь — не пустим, а не хочешь — заставим. Но у нас все получилось. И поехал я в Ашхабад начальником полкового склада, а куда отправился мой товарищ, до сих пор не знаю, в Афгане я о нем не слыхал.

Матери денег оставил и высылать пообещал. Тогда ведь старлей вдвое против инженера имел, а больше никому ничего не сказал и маму просил говорить всем, что подался Серега на юг, на вольные хлеба. Или на север.

С полгода послужил — "пиджак"[10] на жаре он и есть "пиджак", и образовался у меня роман с женой ашхабадского военкома. Это тогда не знал, что так любовь не лечат, думал, забыть поможет. Скандала не было, поговорили, и написал я опять заявление — добровольцем в Афганистан. И военком тоже что-то написал, да грамотно, наверное, поскольку получил я назначение командиром взвода в самую задницу, как мне потом сказали, больше "пиджаков" на этой должности там не было никогда.

Шесть лет в Афгане — сначала взводным, потом роту дали. Капитаном стал, две "Звезды"[11] — обе за ранения, "За отвагу" и ЗБЗ[12]. Тогда и с Иванченко Юрой познакомились — он ко мне зеленым лейтенантом на взвод пришел. Дважды ему жизнью обязан, а сколько всего еще. В восемьдесят восьмом получил майора и все же ушел в штаб полка — звали давно. А там сразу подал рапорт и в восемьдесят девятом — на гражданку. Мама была очень рада. Я все отпуска с ней проводил, но переживала сильно — ранения скрыть не удалось. Юра остался служить, военная косточка, мой самый близкий друг. Из Афгана вышли, а дальше только переписка да телефон, изредка в отпуск приезжал. Тяжело временами было, но вот теперь — полковник, командир части. Конечно, он был прав — зря я его мутил своими предложениями.

Вернулся на кафедру блудный сын после северных приключений. Выделили стараниями шефа четверть ставки старшего преподавателя для завершения диссертации. Тяжеловато было все вспоминать, но через год дали ставку, назначили предзащиту — жизнь налаживалась. И опять мой характер — еще до армии накопал параллельно своей технической тематике математический эффект — учебники по вариационному исчислению пришлось бы подправлять. Промолчи и живи спокойно — а я давай грызть. Нарыл — академика надо звать на защиту — наши-то в этом не секут, в тензорах хромают. Это у меня два образования в одну точку — а они просто Ученый совет. Сунулся к знакомому профессору на мехмат:

— Сережа, а я думал, что вы давно защитились. Но нигде не вижу ваших работ. Даже странно.

Любопытный был и осторожный — имя! — но вариационное исчисление знал, я сам у него учился. Оставил ему решение своей задачи и пару раз за оставшийся месяц приезжал для пояснений. Он пришел и промолчал всю предзащиту. Так, пара фоновых реплик. Выходили вместе:

— Я думаю, вы правы, но о чем я им должен говорить, они все равно не поймут. Просто не обращайте на это внимания. Защититесь и забудьте.

И стал я кандидатом технических наук. Только скучно мне стало математикой заниматься — бороться за высокое звание доцента. Страну сносило с рельсов, и решил я окунуться в бизнес. Из института ушел — был тысяча девятьсот девяносто первый год. А учебники по вариационному исчислению так и остались неисправленными. Недавно заглядывал — все как раньше.

Дальше все было быстро и неинтересно. Трижды становился долларовым миллионером и трижды разорялся: в девяносто четвертом все вытрясли чечены, угрожая похищением или смертью матери, в девяносто восьмом кинуло вновь образованное государство, и сейчас, в две тысячи восьмом — не потому, что кризис и война, а потому, что все это надоело — край. Мать умерла и некому больше…

Надо было бросить это все раньше, но на мне постоянно висела сотня человек с семьями, и время для них было непростое. Пока вертелся на пузе эти семнадцать лет, помнил завет отца — "Не прощу". А вокруг шумел шабаш, уж мне изнутри виднее. Как, не воруя, стать миллионером среди воров, грабящих свой народ? Наказать на какую-то сумму каждого, пока не соберется миллион. Но они восполняют потери, воруя снова — и тогда зачем все это? Деньги для меня всегда были не средством отплатить миру за нищие детство и молодость, не доказательством успешности своего бренного существования самого-самого муравья в муравейнике, а квинтэссенцией свободы, но свободен ли я? Или деньги — та же лампа Алладина, и я раб лампы?

Я не понимаю этих людей.

Мне пятьдесят лет. У меня два высших образования и два ордена от государства, которого больше нет, шрамы на ноге и руке, о которых всегда спрашивают, два друга, около двух сотен тысяч долларов остатков на счетах, наследство, оставленное родителями — небольшая квартира в Питере, дача. И их могилы на Южном. У меня все нормально — почему же мне так горько и больно? За бесцельно прожитые годы? За страну, которую у меня отобрали? За мой народ, который я присягал защищать, но не выполнил присяги?

— Петрович! Чего грустный такой и один сидишь? — окликнул вышедший с Юрой во двор дядя Коля. — В философию ударился, на звезды глядючи? Ты, Юра, как такое объяснишь, смотри, звезды крупные, как в Африке. В Африке бывал? Ну! Воздух у меня здесь такой чистый, или сам не пойму. Пойдемте, ребята, прогуляемcя в лесок, и на боковую. Завтра рыбалку вам устрою, кто не проспит. Наша Карелия такое место — рыбалка лучше, чем в Астрахани. Зверь, птица непуганные. Живешь — как и не на земле, просто сказка. Ты, Юра, в инопланетян веришь? Вон, Сергей Петрович, ни во что не верит, сколько ни рассказываю, а у нас уфологи, как медведи бродят, даже чаще, чем они, попадаются — и все что-то видели. Тут одного на болоте нашел — за снежным человеком погнался, как только не утоп, слава богу, я услышал. Так уходить не хотел, следы замерял, шерсть искал, а какие следы в трясине? Так с выпученными глазами и уехал, не дай бог экспедицию привезет — все перетонут, а потом опять в газетах напишут, что у нас тут людей инопланетяне воруют. Я же один за всеми не услежу.

— А вы, Николай Егорович, снежного человека видели? — вклинился в монолог Юра. — У нас с Сергеем Петровичем в Афгане проводник был, Салим, тот говорил, что видел в горах, не врал, вроде. Серьезный был товарищ, ни разу не подвел, я его потом переспрашивал — сделал вид, что не понимает. Обиделся, может. Наверное, видел.