Кристофер Банч - Крылья Урагана Страница 3

— Завтра на рассвете я поеду в город и найму самого лучшего адвоката, какого только найду, — сказал Фаади. — Это немного их остановит.

— Но разве это не дорого? — спросил Хэл.

— Таверна принадлежит нашей семье, — сказал Фаади. — Доход с нее покроет по крайней мере часть издержек. Оставшуюся часть придется отдать наличными.

— Которые теперь будут бог знает когда, — заметила Лиз. — Люди Трегони сказали еще, что Трегони запретит своим рудокопам — а, ты знаешь, они принадлежат ему с потрохами, считай, как рабы, — пить здесь. А ведь на этом и держится наше дело.

— Не все в Каэрли пляшут под дудку лорда, — возразил Фаади.

— Большинство.

— Есть и другие, которые все равно будут приходить сюда за своим стаканчиком и куском пирога, — настаивал Фаади.

— Жаль, что... — потерянно начал Хэл. Голос у него сорвался.

— Что? — спросил Фаади.

— Ничего, — сказал Хэл, пытаясь не зареветь. Лиз положила руку ему на плечо.

— Мы им еще покажем, Хэл, — сказала она твердо. — Мы выстоим.

Хэлу очень хотелось поверить в это, но в ее голосе он ясно слышал сомнение.

Позже, в своей комнатушке на чердаке, Хэл все-таки расплакался, чувствуя себя глупым ребенком и понимая, что слезы ничем не помогут.

Он смотрел из окна на дождливую улицу, вспоминая материнские слова о том, что они все «пойдут по миру».

Нет уж. Этому не бывать. Этого его родители не заслужили.

Внизу часы в зале отбили полночь. Никогда раньше никто из посетителей не считал двенадцатый удар знаком, что пора расходиться по домам. Сегодня, похоже, вся деревня ждет, затаив дыхание, что же сделает лорд Трегони с мальчишкой, осмелившимся тронуть его единственного сына.

Хэл подумал о том, как отец будет метаться по городу в поисках адвоката и со снятой шляпой умолять его отважиться выступить против карманных судей Трегони.

Нет уж, подумал он. Только не это. Ни к чему его родителям такие унижения.

Он подумал о них, об их полной забот жизни, подчиненной строгой экономии в этой крошечной горняцкой деревушке на краю света. И представил себе, какой будет его собственная жизнь, когда он повзрослеет.

Он знал, что ни за что не пойдет на рудники, как его приятели. Ну и кем же он станет в противном случае? Унаследует таверну и будет днями напролет выслушивать пьяную болтовню отупевших от непосильной работы рудокопов и стариков, пропивающих последние мозги в ожидании смерти? Или станет учителем и будет учить горняцких ребятишек читать по слогам, писать, кланяться и расшаркиваться перед хозяевами, чтобы потом мальчики вслед за своими отцами отправились на рудники, а девочки принялись рожать одного ребенка за другим, пока к тридцати годам не превратятся в старух?

Нет уж.

Он мрачно подумал, что, по крайней мере, ему ни с кем не придется прощаться, поскольку настоящих друзей у него здесь нет.

Стараясь как можно меньше шуметь, он оделся, натянув свои лучшие шерстяные штаны, самые тяжелые башмаки, свитер и изрядно замызганную и пестро залатанную куртку. Из другой пары штанов он быстро соорудил импровизированную котомку, сунул в нее две рубахи, зубную щетку и кусок мыла.

Он спустился по лестнице мимо дверей родительской спальни, прислушиваясь к звукам их тревожного сна.

В зале он написал им записку, жалея, что не может высказать все, что у него на сердце.

Он прихватил с собой хлеб, сыр, из таверны — пару пинт эля и небольшой кусок копченого окорока. Увидел висящий в чехле рядом со старинным мечом на стене не менее древний нож, снял его, вытащил из чехла и пальцем попробовал острие.

Сойдет. В ящике с разнообразной утварью он отыскал небольшое точило, добавил к нему нож, вилку и ложку.

В кассе валялась пригоршня монет, и, впервые чувствуя себя вором, Хэл взял несколько.

Потом оглядел зал, такой гостеприимный и теплый в угасающем свете от камина, — единственный мир, который он знал.

Он отпер входную дверь, натянул куртку и, сойдя по ступеням, зашагал под дождем в новый, лучший мир.

2

Хэл взглянул на дракона, сидящего на каменном уступе, вставил ногу в упор ходули и оттолкнулся от земли. Сначала его повело вперед, затем — назад, потом он наконец поймал равновесие.

Хэл снова посмотрел на дракона. Ему показалось, что человеческая неуклюжесть забавляет огромного зверя. Правда, назвать дракона огромным мог только Кэйлис. Бело-зеленый дракончик был, судя по всему, молодым, не старше двух лет, всего тридцати футов в длину, и кружил он над полями хмеля вот уже третий день.

Работники пытались не обращать на него внимания, надеясь, что он не сделает им ничего плохого, хотя никто наверняка не знал, от чего может разозлиться одно из этих чудовищ.

Для работников, собравшихся сюда из столичного Розена вместе с семьями, уборка хмеля была не просто заработком, но и приятно разнообразила их жизнь. Они не желали, чтобы проклятый дракон ее портил.

Лето, засушливое и жаркое, подходило к концу, цветки хмеля уже начали сохнуть, и такая погода подходила для сбора как нельзя лучше. Чтобы добраться до шишек, висевших в пятнадцати футах над землей, рабочие передвигались между рядами увитых лозами столбов на ходулях, поскольку так дело двигалось быстрее, чем с лестницами.

Сначала хмель из мешков сваливали в кучи, а затем, слегка подсохший, относили в странного вида круглые домики — хмелесушилки. После этого прессовали и увозили на пивоварни.

Розенская беднота уже многие века весь год дожидалась сбора урожая как праздника, толпами устремляясь со своих вымощенных булыжниками улиц и перенаселенных трущоб в поля. Хозяева ферм сооружали шатры, пытаясь перещеголять друг друга предложениями лучшей кормежки и более крепкого пива.

Работа была не такой уж и сложной, а впереди была еще и ночь, когда зажигались факелы, завязывались дружеские отношения, а в мягкой луговой траве совершались грехи и зарождались браки.

Для Хэла это был первый праздник урожая. Его уговорили остаться собирать хмель после того, как закончился сезон сбора персиков. Заметив усердие парнишки, хозяин фермы туманно намекал, что наймет его постоянным работником.

Кэйлис не знал, соглашаться или нет. За два года, прошедшие с тех пор, как он покинул каменную деревушку рудокопов, ему не раз предлагали постоянную работу, но он всегда отказывался, сам не зная точно, почему.

Он брался практически за любой труд, за который платили наличными и сразу: поденного рабочего, учетчика, возчика. Единственное дело, которое увлекло его, да и то ненадолго, было ремесло сказителя, состоявшее в том, что он переносил из деревни в деревню все услышанные им новости и истории, рассказывая их в тавернах или на деревенской площади крестьянам, которые в своем большинстве не умели ни читать, ни писать. Увы, он быстро понял, что не обладает актерским талантом, необходимым для того, чтобы выжать из своих слушателей как можно больше аплодисментов и, соответственно, — медяков.