Роман Волков - Рассказы и сказки Страница 3

Родноверие заняло пустоту в мечущихся душах смело и неожиданно. Как ни странно, воевали в основном лица коренной национальности, то есть русские. Языческие жрецы, приходившие к солдатам перед атакой, говорили совсем не то, что только что вещали поп и замполит. И когда разум бойца и командира еще мотался в смятении, после ракеты об атаке, когда вражеская лава неслась, бурля огнем, жрец первым бросался вперед, без каски, в красной расшитой рубахе, а то и с голым мокрым торсом, сжимая в руках не АКМ, а бронзовый топор или извитый резами деревянный посох. Он во весь живот ревел, да не слоганы, не передовицы, а самые настоящие призывы к смертному бою, где нельзя ни отступать, ни жмуриться от страха. И нельзя было не верить в его убеждения, и нельзя было не броситься за ним, за его голой жилистой спиной с млечным путем родинок и шрамов.

 И не всегда жрецу вдребезги разрывало голову после первого же шага. Часто после выигранного боя или позорного бегства, на привале бойцы окружали его подле костра и задавали вопросы, и верили, и понимали, ибо ответы были именно те, которых они ждали и о которых они думали еще с мальчишеских зыбок, думали, да боялись сказать. И называли язычество Родной верой, да еще и добавляли: наша, русская, родная…

И все становилось понятно: и почему «Родина и народ» – ибо все от Рода идем, и почему «ладно» – ибо вся любовь от Лады… И удивлялись воины, как же раньше они этого не знали. Даже обряды и праздники как-то сразу прижились, ибо всегда жили среди нас, только безымянными. Родноверы изменили отношение к жизни, а главное – к смерти.

Лет семь назад, то есть, давным-давно, когда Калининград и Курск еще были нашими, а Ледовый прорыв еще не сожрал десятину личного состава Российской Армии, я тоже воевал. Я пошел на фронт в лейтенантских погонах, выданных на институтских сборах, управленцем по образованию, в пленчатых линзах, с обручальным кольцом на правой руке и с юношеской улыбкой. Сразу пошел туда, куда приписали: на Западный фронт. Там получил чудесную должность зам командира по продовольственному и вещевому обеспечению, заведовал снабжением дивизии и выполнял самые скучные операции: вел бухгалтерию (на меня почему-то ее тоже повесили, и я с радостью слюнявил первичку, оборотки и шахматки), ездил с белобрысым шофером-мордвином и конвойным УАЗиком по базам, и снабжал, снабжал… Обмундирование, продовольствие, скот и птица в живом весе, а иногда бывали и медикаменты, боеприпасы, оружие… Потом я обслуживал Ледовый прорыв, самую страшную бойню в истории войны. Ранен был не в атаке, как следовало бы отважному бойцу, а когда ехал на КАМАЗе с цистерной в тыл за дизтопливом. Самое некрасивое, что я спал в спальнике за сиденьями, прилипнув щетиной к заслюнявленному ватнику, и прыгая на кочках. Попадание было наполовину прямым, вся машина (хорошо, шли порожняком! кабы шли оттуда, груженые, сгорели бы) разлетелась в клочья. Меня, наверно, спас спальный мешок: хоть немного погасил осколки. Но один осколище гладенько, словно хлебный мякиш, срезал мою нижнюю четверть с лишним: правую ногу до развилки и детородный орган.

 Когда я очнулся в госпитале, то чересчур спокойно и вменяемо (что-то послешоковое, наверное) отреагировал на пустоту между ногой и другой пустотой: мы с Викой, как и все разумные люди, успели родить сына перед моей отправкой на фронт. А без сладострастных развлечений я как-нибудь проживу, главное, что осколок не ошибся и не отрубил мою верхнюю четверть с лишним.

Когда я приковылял на б/у-шном протезе в тыл, в свой городок, уже говорили, что его несколько раз бомбили. Я думал о том, что что-то случилось: жена на звонки мои не отвечала, ни на домашний, ни на мобильный. Конечно, она могла переехать, а мобильная связь могла не работать, потому что вышку повредили. Мой мобильник погиб и она мне тоже позвонить не могла. Но еще в поезде, выясняя у попутчиков, что произошло в родном Кузнецке, я уже начал сжато подрагивать, чувствовал: что же, что же? Может, в больнице, а где тогда Славка? Да что же она не звонит! А, может, все нормально? Может, заработалась? Впрочем, не буду гнать эти слащавые сопли.

От всего квартала осталось только поле, вспаханное огненным слоновьим плугом. Из изнасилованной почвы, словно взросшие семена зубов дракона, торчали горы кровавого строительного хлама, вперемешку с дырами грязных развороченных воронок.

Бомбили ночью, ничего и никого не осталось. Пятнадцать жилых домов, школа, больница ветеранов УВД, пара недостроенных объектов и без того разваленное ЖЭУ. Двенадцать тысяч семьсот пятьдесят семь человек, включая женщин и детей (то есть, моих Вику и Славку) погибли. Бомбежка была тотальной, не выжил никто.

Не буду описывать свои переживания. Смерть была повсюду и относились к ней совсем не так, как в мирное время. Ты был нужен стране, страна была старшей в твоей семье. И ты должен помогать своей старшей Матери, Родине. Ты потерял семью, но не всю! И каждый твой хныч, твой стон, твой день с заплаканными подушками, может привести лишь к тому, что ты потеряешь всю семью, погибнет Родина, а вместе с ней – и ты.

Это все мне и высказал Лют, когда я, тогда еще молодой, как и он, пришел в его маленькую комнатку и признался, что не хочу больше жить.

-          Слова, слова, слова! Быстро же ты научился говорить словами газетных передовиц. Как поп! - ответил ему я, усмехнувшись. – Все это ничего, кроме как слова, то есть правильный набор звуков, который вылетает из твоего рта.

-          Что же, ты хочешь, чтобы я тебе картинки рисовал? Или на бумажечке писал? – отвечал Лют.

-         Я не это имею в виду. Просто я отдал свой долг Родине-Матери, строгой женщине с мечом. - Я гулко хлопнул по протезу. – А теперь у меня нет ничего, кроме дыры в семейной общаге и сумки со шмотками. Зачем жить? На работу меня не берут. Жена и сын погибли. Дома и всего, что накопили, тоже нет. Жениться я не могу, ребенка сделать тоже не могу. Все прошло. Все ушло. Жизнь прошла. Я – как мусор, который в луже плавает, тонуть не хочет.

Лют вспрыгнул, оперевшись единственной рукой на костыль. 

-         Я тоже так говорил, как с фронта меня на тележке прикатили! – заорал он. – Живу же, и радуюсь!

-         Ты хоть детей рожать можешь! – заорал я, тоже вскакивая.

-         Кто за меня пойдет, с такой рожей! - он ткнул в свою хоккейную маску, сдерживающую половину лица, сшитого нитками. – Да и не хочу я ребенка. У тебя что, основной инстинкт все мозги перекрыл? Полно людей, живущих без детей! Не калек, заметь, здоровых. И ничего, живут!

-         Но у меня-то был сын! И какое дело мне до каких-то дебилов?