Вячеслав Дедовский - Мастер по дереву Страница 3

Чтобы не мерзнуть ночью, зарывала себя, словно в могилу. Если ночью хотелось в туалет, терпела до утра, спасая скаредно, каждым выдохом внутрь накопленное тепло.

Но с рассветом все равно вставать придется. Если в августе комната хотя бы к обеду от внешнего тепла прогревалась, то сейчас на такое даже не стоило рассчитывать.

Уже мечтала Нина Ивановна о том, чтобы однажды не проснуться. Перестать тянуть тягостное, бессмысленное, никому не нужное существование. Избавиться от бередящих сердце воспоминаний. Это только когда жить хорошо, то больше помнишь как раз лучшие моменты жизни. Теперь же каждое пробуждение приносило одни телесные муки и душевную боль.

И никакого просвета не предвиделось. Наоборот, с каждым днем становилось все хуже. Холоднее на дворе, смурнее в душе. Все больше крутил кости остеохондроз, вздувал вены на ногах варикоз, терзал горло ларингит - профессиональные болезни учителей. Всякое утро начиналось с боли. Не только телесной.

Потому смерти Нина Ивановна уже давно не боялась. Верила, что ТАМ должно быть лучше. Даже если за могильной гранью ничего нет, все равно это легче, чем неизбывное каждодневное страдание.

Еще в городе молила Бога, чтобы он дал успокоение и упокоение, освободил ее и дочку от их тягостного совместного проживания. Не так, как оно случилось, а чтобы насовсем, окончательно.

Здесь же, в маленьком, разделенном тонкой перегородкой на две половины - кухня да спальня - домике, более ничего, как побыстрее умереть, Нине Ивановне и не оставалось.

***

Шишок на секунду замер, рассматривая стальную дверь. К железу он был равнодушен.

Вот дерево - это другое дело. Послушное, откликающееся на умелые движения, отвечающее на заботу встречным теплом, на обиду - холодным неповиновением. Даже обучаемое и воспитываемое, если с ним правильно работать. Находящееся на перепутье между миром живых и мертвых. Как сердца многих людей, которые вроде еще существуют, и в глазах иногда, пусть все реже и реже, мелькает бескорыстный интерес и участие, но души их уже понемногу деревенеют. Еще чуть, и схватятся стальной ржавой пленкой, после чего спасти человека уже невозможно.

Металл мертв изначально. Хотя и без него кое-где и кое в чем не сладить.

У ног Шишка, на плитке, стремящейся прикинуться мраморной, увесисто стоял деревянный ящик. С очень непростыми инструментами.

Мастер наизусть знал вид и характер каждой вещи.

Вреднючая стамеска с изогнутым профилем, что нужно учитывать, чтобы не скособочить работу.

Молоток, уже вполне «правильный». Раньше старался попасть мимо, а то даже и по пальцам, теперь так не делает.

Зубило с выщерблиной на ударной части, которую постоянно приходилось рихтовать.

Топорик с норовящим выскользнуть и прислониться то к молотку, то к зубилу черным топорищем. Причем происходило это, только пока Шишок не видел, в «транспортном» положении. Сам топор был неожиданного цвета, с красными проблесками по рыжему металлу, и к нему претензий уже не имелось. Его взаимоотношения с топорищем мастеру не нравились, но данную проблему можно было считать их внутренним делом, благо в работе это уже не мешало.

Топору, в свою очередь, симпатизировала ручная дрель, норовящая «уйти» налево от рубанка. Этот плотницкий причиндал Шишок теперь считал вполне благополучным и потому раздумывал о замене его новым.

Много чего имелось в ящике мастера. На вид нормальных, но по сути очень необычных вещиц.

***

Прозрачная вода плескалась о сосновые бревна, отмачивала и уносила в сторону красно-коричневую кору, и теперь словно маленькие кораблики сопровождали плот. Много их плыло по большой сибирской реке на север, к тундре, вечной мерзлоте, каменистым гольцам от таежных заимок и отвоеванных у бескрайнего леса полей, где косить да собирать урожай уже пришлым людям.

Ссылали целыми семьями раскулаченных чалдонов. А в их крепкие пятистенки, ухоженные многими поколениями подворья вселяли, в свою очередь, высланных из Прибалтики латышей, литву, эстонцев.

На сборы давали полчаса, взять разрешали не больше, чем можно унести в руках, охотничье, а у кого и боевое, оставшееся с гражданской, оружие изымали сразу же.

Отвозили к ближнему берегу, где сами же переселенцы ладили плоты, и отправляли вниз по течению, со строгим предупреждением - зазимуете раньше конечного пункта, расстреляют всех нарушителей.

Ранним летом в тайге без ружья добычу не взять. Разве что капканы ставить, но для этого надо остановиться на одном месте, а по реке туда-сюда ходит катер с энкавэдэшниками, вдоль берегов дозоры, от которых не укрыться. Контролируют сплав со всех сторон, два раза на одной стоянке приловят, побьют, а то и хуже - еще кого из взрослых заберут. Рисковать нельзя.

Некоторые из ерепенистых да жизнью не битых мужиков пытались возмутиться, так их сразу в приклады, в железо, в сторону увели, и как сгинули. И потому ряд семей без отцов да старших братьев тяжкую, неизвестно за что наложенную кару тянет.

Этим, что остались без крепких плеч да умелых рук, хуже всего.

Остается только редкую да осторожную рыбу ловить, по утру да вечером, на остановках, собирать головки подснежников, другую съедобную зелень, копать коренья.

Воздух в Сибири прозрачный, по воде стылый до того, что обжигает горло. И нависают над рекой и людьми сопки с тайгой, величественной, могучей и равнодушной, как далекая власть...

Спряталась исхудавшая за неделю сплава до того, что можно и на просвет смотреть, семилетняя Нина за спину матери. Рядом с ней дрожит Сашка, ему вообще четыре.

А перед ними кормильцы семьи. Пятнадцатилетний Паша и Виктор, на два года моложе. Средние, Лена и Настя, в стороне. Рады, что речь не о них пока идет.

- Не доберемся мы все! - орет на мать Паша.

При бате бы он так попробовал! Но нет отца, и неизвестно, где он. Может, за решеткой. А может, и вообще уже в сырой земле лежит - за сопротивление властям.

- Жрать-то нечего! Рыбы в реке совсем нет. Чем дальше на север, тем лес нищее! А нам еще полмесяца плыть!

- Не кричи, сынок... - Хватается за сердце мама. Уговаривает: - Надо всем вместе держаться. Мы же семья.

- Мама, так мы все умрем. Работаем-то только мы с Витей, - сквозь зубы цедит брат. Крутит головой, прячет глаза, видно, что ему не по себе. - Да ты. От других никакого толку. Давай на следующей стоянке хотя бы младших, Нинку с Сашей оставим. Их конвой не обидит, они же маленькие. Куда в детдом определят, им так самим лучше, чем с нами там, на Севере. Тогда хоть остальные спасутся.

- Я никого не оставлю, - шепчет мама. Прибирает, как наседка цыплят, под себя младших. - Никого. Или все доплывем. Или умрем. Все вместе...