Тропов Иван - Псы любви Страница 3

Стиснул зубы и поплелся за Князем Любви и его дьявольскими суками Лаской и Нежностью.

Барон, его костлявая жена и три худых и сутулых дочери сидели за обеденным столом, окруженные гвардейцами в черном.

Тощий, как смерть, барон, с длинной и тонкой козлиной бородкой, гордо посмотрел на Князя, потом на грубо сколоченный стол перед собой. В глиняных мисках, больше подошедших бы простолюдину, был серый хлеб, молоко, несколько яиц… А в центре стола — тощая, будто подохшая от голода, а не от топора мясника, индейка. Все. Больше ничего, если не считать простых тарелок и вилок — даже не серебряных, простых железных.

— Разделите нашу простую трапезу, Князь, — не поднимая глаз от стола, сказал барон. — Стол небогат, но вы знаете, что мы отдаем все нашей империи. Зло на северной границе должно быть остановлено любой ценой. Мы любим империю, мы живем ради нашего императора, мы молимся за нашу армию, и потому во всем ограничиваем себя. Разделите же нашу простую трапезу, Князь.

— Ты предал идеалы любви, доброты, блага империи и могущества Иоанна Стальной Руки, — сказал Князь. — Зло поселилось в твоем сердце. Ты будешь предан смерти. Ты, твоя жена и все дети твои.

Барон побледнел. Его глаза остановились на тощей индейке, остекленели. Словно барон отказывался поверить услышанному. Потом медленно перевел взгляд на Князя.

— Я служил императору, не жалея сил… Любви, доброте и империи… едва слышно выдохнул он. — Я…

— Ты служил не императору и любви, ты служил своей глупости и скупости, — брезгливо поморщился Князь и пошел прочь.

За его спиной Ласка и Нежность вершили суд.

В коридоре он остановился. Подождал, пока стихнет шум в зале, пока сзади простучали шаги и тихий голос вкрадчиво осведомился:

— Какие будут указания, милорд?

— Назначьте временного управляющего, пошлите гонца и разберитесь с запасами еды, Шмальке. И отправляемся дальше.

— Но люди устали, милорд…

— Вы что-то сказали, Шмальке?

— Люди устали, милорд…

Из залы, облизываясь и утирая лапами носы, вышли собаки. Беззвучно сели за спиной Князя справа и слева, словно и не собаки, а его собственные тени от двух факелов.

Князь пошел вниз, к карете.

Выйдя на улицу, остановился. Что-то было не так. Он обернулся — да, не так. Собак снова не было.

Он чувствовал их за спиной, пока спускался на первый этаж. Чувствовал, пока спускался по ступеням крыльца — и вдруг они пропали. Как вчера ночью… Собаки никогда не уходили без его разрешения. До вчерашнего дня.

Нет, уходили. Тогда, в Ларгенхейме, когда сын мэра решил устроить покушение… Но тогда Князь знал об этом, в бумагах имперского Департамента Любви было все о готовящемся покушении.

Здесь же никакого заговора не было. Не могло быть.

Но и просто так убежать собаки не могли. Они всегда рядом, они всегда верны ему, они готовы драться за него с кем угодно…

Значит, где-то рядом, где-то совсем рядом, есть что-то, о чем не знает ни он, ни Департамент Любви…

— Ты добр, Князь Любви, — вышел из тени шут. Его лицо пошло пятнами, а уголок губ дрожал. — Ты забрал жизни жены барона и трех девушек, ни в чем не повинных молодых девушек. Доволен ли ты? Хорошо ли тебе после этого?

— Умерь свой поганый язык… шут.

Из-за кареты бесшумно выбежали собаки. Князь опустил левую руку, потянувшуюся было к правой, чтобы накрыть ее — или то, что было на пальцах правой руки под перчаткой… Присмотрелся к собакам. Ласка и Нежность были не в себе. Они снова чего-то искали, и опять не нашли.

Шут заговорил лишь через пару часов. Карета неслась прочь от Мосгарда, к следующей провинции.

— Значит, пощады не будет никому? Ни баронам, ни их женам, ни даже детям, которые еще не успели нагрешить? Совсем никому? Милорд.

— Если пощадить одного ребенка сейчас, через десять лет придется убить десять тысяч бунтовщиков, решивших вернуть власть уцелевшему бастарду, возомнившему себя истинным правителем… Это так сложно понять? Шут. Лучше расскажи мне что-нибудь веселое.

Шут сжал губы. Зло ухмыльнулся.

— Как пожелаете, милорд, — сказал шут. — Не так уж давно, и вовсе не на краю земли, было царство. Когда-то там правил добрый царь, и подданные всех его земель боролись со злом. Добрые молодцы не жалели своей крови, их отцы и матери не жалели своего пота, красавицы не жалели своих прелестей, неустанно рожая царю новых подданных — они делали все, лишь бы царю хватило сил бороться с армадами зла, обрушившимися на страну. Даже правители провинций отдавали все, что у них было — и свою власть, и свою жизнь, и даже своих любимых и детей. Мудрый царь верно разумел, что век правителя должен быть краток. Если правитель слишком мягок, со временем он станет еще мягче, и армия недополучит налогов. Если правитель слишком суров, со временем он окончательно разорит своих людей, и скоро армия совсем перестанет получать провиант и людей. Первое плохо, второе еще хуже. И все в империи исправно уплачивали свою долю за борьбу со злом… А как же сам царь? Какова его плата? Он заплатил тем, что, сам не ведая того, превратился в верного слугу зла. Ни один ставленник тьмы не смог бы так мучить его народ, как мучил народ сам царь, изо всех сил стараясь не допустить зло на свои земли.

Шут замолчал, пристально глядя на Князя.

Князь улыбнулся.

— Вам не понравилась моя история, Князь? — спросил шут, поджав губы.

— Лучше, чем вчера… Но все равно слишком глупо, слишком просто, слишком грубо… Только на площадях и рассказывать. Простолюдинам.

Шут засопел, но ничего не сказал.

— Давай и я тебе расскажу кое-что, — сказал Князь. — Совсем недавно и совсем уж недалеко была страна, в которой жил-был шут. Он думал, что он один умеет отличить добро от зла. Он думал, что лишь он один смел настолько, чтобы дерзнуть заговорить со слугой тьмы, который маскируется под ставленника добра. Может быть, он был и неплохой шут — но всего лишь шут. Он так и не понял самого важного. Того, что добру всегда приходится идти по лезвию клинка… Да, борясь со злом, можно самому стать чудовищем. Но и безропотно уступить злу нельзя. Иначе чудовище съест тебя, переварит, и ты сам станешь этим чудовищем, его плотью и кровью… И всегда приходится идти по лезвию клинка. И оступиться нельзя. По одну сторону лезвия — море спутавших цель со средствами, тех, кто уже стал верными слугами зла и даже не заметил этого. По другую — океан ленивых пособников тьмы, стенающих о слезинке младенца, когда надо строить плотины, чтобы по миру не разлились реки крови… Но не все понимают, что настоящее добро — это не то, что рядится в белые одежды, а то, которое проходит по лезвию клинка. И наш шут был одним из таких. Он так и закончил жизнь, делая не добро — а лишь то, что выглядело как добро. Даже когда это было зло, вырядившееся в чистые одежды… Понравилась ли тебе моя история, шут?