Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота Страница 31

Купец молчал и был бледен даже не как полотно — как первый, чистейший снег.

— Тебе, наверное, интересно узнать, чем закончилась эта занятная история? К сожалению, не дано человеку предугадать все пути Высшей Воли. Спустя три года тот селянин, который уже выбился в купцы и жил в городе, явился по делу к тому самому горожанину, взявшему Хасинайи в служанки. И девушка его увидела. Понятно, она вообразила, что отчим явился за ней, а хозяин, несомненно, уважит его законное требование и вернёт её на новые страдания. И потому решилась разом окончить все свои ожидаемые муки земные. Помутившись умом своим, не думала она в тот час о муках вечных. И задуманное свершила. Вот такая история, Баихарай. Нравится ли тебе?

Купец молча сидел. Кажется, у него отнялся язык.

— Она лежит за несколько комнат отсюда, Баихарай, — голос господина теперь был усталым. — Ты не хочешь последний раз на неё взглянуть? Нет? Ну и ладно. Ей тоже бы не хотелось, чтобы ты испачкал своим взглядом её тело. Пускай даже мёртвое тело. Но ты жив. Как думаешь, это правильно?

Купец молчал. Какое-то бульканье всё пыталось сорваться с его губ, но так у него ничего и не выходило.

— Что до меня, — продолжал господин, — то я считаю это правильным. Жизнь нам даёт Изначальный Творец, и никто, кроме законного человеческого суда, не вправе её отбирать даже у такой мрази, как ты. Что же касается законного суда, боюсь, с этим были бы трудности. У тебя столько знакомых среди Стражи, среди судейских…и так трудно было бы доказать обвинение… Поэтому радуйся, Баихарай. Ты избежишь суда законного. Может быть, избежишь и суда Изначального Творца. Тут мне понять трудно, Творец мне о Своих намерениях не докладывает. Но ты не избежишь моего суда. А я… — тут господин сделал паузу… — Я обрекаю тебя на жизнь. Ты будешь жить долго, Баихарай. У тебя нет и не было никакой зелёной гнили. Зато у тебя теперь есть чёрная гниль. Только что ты выпил снадобье — а точнее, яд. Чёрная гниль по своим проявлениям, чтоб ты знал, очень похожа на зелёную. С одной лишь разницей: от неё не умирают. Ты, может, проживёшь ещё полвека — но все эти годы будешь мучиться, невидимая крыса станет грызть тебе то, чем ты надругался над девочкой. Ни один лекарь не поможет тебе. Сегодняшней же ночью у тебя начнутся боли, и никакое снадобье не сумеет их облегчить. Боль доведёт тебя до границы беспамятства, но ты так и не перейдёшь эту границу, ты будешь страдать, пребывая в сознании, помня, за что терпишь кару. Ты будешь молить Изначального Творца о смерти — может, Он и сжалился, но я бы на Его месте не спешил. Иногда, впрочем, боль будет ослабевать, но только ты возрадуешься — она вернётся вновь, ещё злее. Ты никогда не будешь знать заранее, когда боль тебя скрутит, а когда даст недолгую передышку. Ну, разумеется, у тебя будет возможность прервать своё бессмысленное существование — но помни, что там, за гранью, встретишься с Хасинайи, и вряд ли тебя обрадует эта встреча. Сейчас ты встанешь, Баихарай, и пойдёшь домой, а всё услышанное до ночи забудешь. С первой же болью к тебе вернётся память. И сразу предупреждаю: даже не думай свести со мной счёты. При первой же попытке назвать или написать моё имя боль замкнёт тебе уста и парализует пальцы. И любые другие способы мне отомстить выльются тебе лишь в усиление боли. Иди же, Баихарай. Просыпайся! Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! Вставай! Вставайте, любезный господин Баихарай. Вы что-то на секундочку впали в беспамятство, это бывает, когда слышишь столь серьёзный диагноз… Но не отчаивайтесь, мы вовремя начали лечение, и недуг ваш, уверяю, вскоре отступит. Да, о деньгах. Пока с вас сотня огримов, а дальнейшее лечение, само собой, потребует дополнительных средств. Извольте расплатиться… Благодарю вас! Сейчас мой слуга проводит вас до вашей повозки! Зайдите через неделю, я произведу очередной осмотр.

Я еле успел из-за ковра выбежать и встретить купца, выходящего из кабинета. Честное слово, почтенные братья! Знаю, какой великий грех, знаю! Но мне ужасно хотелось в тот миг выпустить ему кишки! И ведь, как понимаете, было чем. Одно лишь меня остановило: господин Алаглани уже вынес приговор.

Лист 18

Вечером того же дня похоронили мы Хасинайи. Могилу ей вырыли в саду, возле кустов белого розоцвета. Сейчас это были голые мокрые ветки, а летом как тут всё цвело… Она, вспомнилось мне, эти бутоны себе в волосы вплетала. Белое на чёрном… Опустили мы в чёрную яму её завёрнутое в белую холстину тело, господин, по старому обычаю, бросил вниз две серебряные монеты, а потом закидали землёй — и холмик небольшой получился. Никаких слов никто не говорил, а я, конечно, ночью туда удрал и прочитал всё последование на воздушное странствие души. Понимаю, почтенные братья, многие из вас не согласились бы со мной, но я уж так решил. Пусть и наложила она на себя руки, да ведь безумицей была, а стало быть, вина на ней поменьше.

Спрашиваете, заметил ли господин моё ночное отсутствие? Ничего он в ту ночь заметить не мог, ибо сразу, как вернулись все в дом, поднялся в кабинет и велел подать ему вина. Причём не абы какого, а крепкого, харамайского. Я уж ему и закуски всякой-разной притащил, но ничего он есть не стал, а только молча пил. А я в чуланчике сидел и ждал, когда погонит он меня за очередным кувшином. Три кувшина в общей сложности господин Алаглани высосал, и тогда лишь его взяло. Впервые видел я его крепко пьяным, и скажу, что лучше бы и не видел.

Сперва он казался вполне в порядке, только молчал и пил, пил и молчал. Потом затуманило ему голову — встал он из-за стола и сел на ковёр, скрестив ноги. Сидел так, раскачивался — не взад-вперёд, а вправо-влево, и что-то тихонько напевал, вернее, мычал без слов. Прислушался я — и сделалось мне страшно. Это ж он колыбельную пел!

А потом бледное его лицо начало краснеть, и пробудилась в нём ярость. Встал он, пальцы в кулаки сжал и оглядываться принялся, словно лютого врага рядом искал. Я уж решил было, что сейчас он меня по пьяному делу отлупит по первое число, потому что рядом-то никого более и нет. Уж мысленно решал, как поступить мне — защищаться или смиренно побои принять. Но оказалось, не я один в кабинете был. Ещё ведь и кот! Вот на него-то господин гнев свой и обратил. Уставился так, будто впервые видит, а потом как заорёт: «Тварь! Сволочь! Людоед!» И с размаху по нему пустым кувшином!

Кот до того на подоконнике сидел, но в последний миг сиганул на книжный шкаф, а кувшин в окно врезался, зазвенело разбитое стекло, посыпались осколки. Только господин на это ни малейшего внимания не обратил, а принялся искать кота глазами. Обнаружил его на шкафу — и снова кувшином. И кричал: «Убью, тварь! К бесу оно всё! Мразь дохлая! Из-за тебя же всё! Из-за тебя!». Нет, почтенные братья, снова он не попал. Хотя, надо сказать, метил довольно точно, не настолько уж вино его перекрутило. Но кот оказался таким шустрым, что будь господин трезв, и то вряд ли попал бы. Я даже думаю, что и у меня бы ничего не вышло. Казалось, кот заранее знает, куда полетит очередной кувшин, и в самый последний миг перескакивает в другое место.

В общем, представьте себе эту картину: весь кабинет в глиняных черепках, по ковру недопитое вино пролилось, в разбитое окно мокрый ветер хлещет, статуэтка мраморная, дракона изображающая, вдребезги, несколько книг из шкафа выпали, вспорхнули страницами, точно птицы крыльями, и на пол свалились. Кот уже давно из комнаты выскользнул, убежал куда-то спасаться. А господин Алаглани, первый столичный лекарь да аптекарь, сидит на ковре, прямо там, где лужа от вина получилась, и плачет. Не в голос, а просто трясутся у него плечи и катятся по щетинистым щекам слёзы.

Ну, понятное дело, я указаний ждать не стал. Ни на какие указания господин был в ту ночь не способен. Ухватил я его подмышки, потащил в спальню. А он, между прочим, тяжёлый… Будь у меня такие же мускулы, как у Тангиля… но мне таких мускулов по меньшей мере четыре года ждать. Потому и намучился я, раздевая его и на постель втаскивая. Одежду перепачканную унёс вниз, в мойню… раньше бы Хасинайи стирала, а теперь самому пришлось. Правда, сперва я вернулся в кабинет и убрался там, насколько это возможным оказалось. Мраморному дракону конец пришёл, оконный проём я холстиной завесил — не время было вставкой новых стёкол заниматься. На ковре пятно засыпал солью, потом, когда высохло, то почти и незаметно стало. А господину в спальню тазик притащил, потому что должно ведь всё выпитое из него извергнуться.

А как навёл я порядок, то и пошёл в мокрую ночь, над холмиком читать. Сами знаете, долгое это дело. Прочитал — да и вернулся в дом. Промокшую рубаху скинул, повесил сушиться — и до рассвета писал по памяти все те слова, что сказал господин купцу Баихараю.

Заодно и обдумал случившееся. Первое, что удивило меня — это состав зелья, от которого, как пообещал господин, чёрная гниль у купца начнётся. Кроме ветродуя, все травы не особо сильные. Неужели вместе они такую мощь дают? Потому и приписал я на том листке, чтобы наши братья, лекарским искусством владеющие, дали своё заключение, возможно ли сие. И забегая вперёд, напомню, что мне было отвечено. Что недуга, чёрной гнилью именуемого и описанного мною, лекарская наука не знает, а что сочетание указанных трав лишь ослабляет человеческую волю. А я и предвидел, что такое мне ответят. Потому и уверился, что если и впрямь купца боли начнут мучить, то вновь господин чары сотворил. О том, что за купцом проследить надо, я тоже написал. И потом долго сомневался, правильно ли поступили наши братья.