Марина Дяченко - Зеленая карта Страница 31

Возможно, ее позабавила Димина ревность. Дима молчал. Пахло травой и хвоей.

— Давай спать, Шубин?

— Давай спать.

Они легли рядышком и укрылись общим одеялом; Дима боком чувствовал Ольгин локоть. Теплую грудь под ветровкой. Бедро — в джинсовых заклепках…

— Не спишь?

— Не сплю.

Шорох. Тишина. Сверчки.

— Не спишь?

— Не сплю… Олька, а у тебя кто-то был?

— Отпусти, — она попыталась вывернуться.

Он крепче прижал ее к себе:

— Кто-то был? А?

— Не было, — сказала она сердито. — А если б и был, я бы тебе не призналась.

Он выпустил ее.

— Почему? Признавайся, мне-то что…

Она молчала.

Он выбрался из теплого гнезда. Пошел к машине; устроился на заднем сиденье, укрылся курткой, подтянул колени к животу.

Заснул не сразу и ненадолго; снилась какая-то чушь.

Проснулся оттого, что замерз до дрожи. Скрючившись, выбрался наружу, попрыгал, пытаясь согреться…

Рядышком, в лесополосе, включился фонарик — уже слабенький, на севшей батарейке. Погас и снова включился, и снова погас, и включился, будто желая подать сигнал. Качнулся вправо, влево, вниз, вверх, потом снова мигнул…

Дима постоял, злясь на себя, смущаясь, переминаясь с ноги на ногу.

Посмотрел на небо, вспомнил, какое у нее было лицо — подсвеченное огнем…

И на негнущихся ногах зашагал к месту Ольгиного ночлега.

Орали сверчки. Все небо было в звездах — таких, какие горожанину и не снились.

Помедлив, нырнул под одеяло.

И сразу одурел от тепла. От ее запаха. Он горячих рук.

— Димка, ты прости меня, дуру… Я хочу, чтобы ты был счастлив, Димка… Ты заслужил…

Он, оказывается, не забыл вкус ее губ.

И никогда не забудет.

— Олюшка… Олюшка… Оля…

Ночь имела явственный привкус нереальности. Возможно, это было продолжением сна; до сих пор только во сне Диме бывало так хорошо и свободно.

И, может быть, в прошлом. В воспоминаниях.

— Оля, — бормотал он, имя каталось у него во рту, гладило губы, холодило язык. — Оля… О-лень…ка…

Одеяло куда-то свалилось. Дима, не глядя, подтянул его; ночь была на грани душного жара — и сырого холода.

— О господи… Оля…

И он стащил с нее свитер, сдернул неподатливые джинсы и присвоил — он присвоил ее, независимую, принадлежавшую доныне только себе, а теперь — ему, мужу.

По праву и навсегда.

Она плакала, а он слизывал ее слезы.

Потихоньку мерк брошенный в траве фонарик — умирала батарейка. И по мере того, как угасал фонарик, гасли звезды и светлело небо.

…На рассвете по их ватному одеялу пробежалась белка. Оттого они и проснулись. И, проснувшись, на ощупь нашли друг друга.

Белка влезла на сосну и оттуда смотрела — удивленно. У них в беличьем царстве ЭТО делается по-другому.

Возвращаясь с пробежки, Женька увидел, что у подъезда стоит отцов «жигуль». Приехали, слава богу…

В следующую секунду он увидел, как из подъезда выходят родители. Отец открывает машину, но не спешит садиться за руль — мама стоит рядом и как-то странно улыбается.

Женька замедлил шаг.

— Ну, пока, — сказала мама. Но вместо того, чтобы развернуться и уйти, вдруг положила руки на папины плечи.

Давным-давно Женька не замечал между родителями подобных нежностей. Но то было только начало.

Отец неуверенно, будто боясь отпора, обнял маму за талию — и они поцеловались! Ни фига себе! ПОЦЕЛОВАЛИСЬ, да так, что Женька чуть не покраснел.

Они, которые уже давным-давно терпеть друг друга не могли! Мама, которая ТАКОЕ говорила про отца! И отец, который… который…

Поцеловались! И обнялись!

И так стояли, обнявшись, не замечая Женьку.

Они помирились. Они не просто помирились, они…

Женька вздохнул и пожал плечами.

Она специально выбрала этот час — когда в комнате почти никого нет. Когда можно избежать ненужных взглядов и вопросов; ей нужно было забрать с работы кое-какие свои вещи. Сувениры, Жекину фотографию, туфли на низком каблуке, которые она иногда использовала вместо домашних тапочек… Затейливый коврик для «мышки» — подарок с какой-то компьютерной выставки…

Она собрала вещи быстро и профессионально, как вор. Во рту пересохло — в автомате с напитками она взяла стаканчик «Коки». И, допивая на ходу, у входа в лифт столкнулась с Валентином. В руках у шефа был листок бумаги, в котором Ольга узнала свое заявление об уходе.

— Уходишь, не попрощавшись?

— Я собиралась к вам… к тебе зайти.

— Мы столько лет знаем друг друга, что могла бы и не врать, — устало сказал шеф. — Я помню тебя маленькой начинающей журналисточкой… Мы помогали тебе… все, помогали, понемногу, по крупице. И радовались, между прочим, когда у тебя, соплячки, что-то начинало получаться…

— Я благодарна, — сквозь зубы сказала Ольга.

— Твоя благодарность… это такая специфическая вещь. Благодарность к использованному презервативу.

— Валентин Васильевич… — Ольга вспыхнула.

Шеф двумя пальцами вытянул у нее из руки целлулоидный стакан из-под «Коки», пустой стакан с отпечатком напомаженных губ:

— Да. Сперва ты использовала меня… Когда тебя интересовала карьера, поездки…

— Кто еще кого использовал, Валентин Васильевич! Разве вы… — она осеклась.

— …А теперь вот использовала мужа… — как ни в чем не бывало продолжал шеф. — Он-то думает, что ты его берешь в Штаты из большой любви. А ты его берешь, потому что развод тебе дороже обойдется! Потому что это «перемена статуса», а значит, придется переделывать все документы… Да, еще раздел квартиры.

— Неправда! Он достойный человек и замечательный отец! И… я его люблю!

Шеф хмыкнул. Смял хрустнувший под рукой целлулоид:

— …Ты и в Америке устроишься. Журналист ты неплохой, школа есть, и хватка есть — по головам пойдешь… Только не оступись как-нибудь. Мой тебе совет — смотри под ноги.

И он ушел, уронив на пол остатки стаканчика. Оля взяла себя в руки. Вошла в лифт. Посмотрела в зеркало. Поправила прическу. Улыбнулась.

В раздевалке царило приподнятое настроение — пацаны обсуждали планы на лето. Вчера на родительском собрании Олег Васильевич рассказал и о сборах в Крыму, и о турнире в Вильнюсе, и о предстоящей в сентябре поездке во Францию… На вопрос, почему не явились его родители, Женька промямлил что-то невнятное. Заняты, на работе, не могут…

Теперь он чувствовал себя лгуном и обманщиком. Потому что ни на сборах, ни на турнире в Прибалтике, ни тем паче во Франции его уже не будет — зря они улыбаются, зря хлопают по плечу, зря говорят, что Шуба сильно вырос за последнее время и теперь будет забивать еще больше… Что они на него надеются, что он будет забивать…