Стивен Бауер - Завет Кольца Страница 31

«Это последняя и самая важная, — раздался голос, обращенный ко мне из глубины моря, — о которой ничего не знали эльфы и о которой даже могущественные силы мира сего только догадываются; она будет исполнена тогда, когда Он сойдет с небес в человеческом образе и войдет в Свое Творение».

— А когда это случится?

— Это только что произошло.

И опять поднялась волна и накрыла меня, но на этот раз она была желанной.

Очнувшись, я услышал пение.

Удивительно легко было у меня на сердце. Пели птицы; их беззаботное щебетание напоминало ясное утро. Я лежал на соломенном тюфяке в галерее со сводчатым потолком, которая заканчивалась внутренним двориком.

Воздух был напоен запахом цветов и трав.

Внутри меня был покой. Казалось, время, так безжалостно обращавшееся со мной и бросавшее меня из стороны в сторону, наконец-то пришло в равновесие.

Среди тишины зазвучал ясный голос:

Боже, Ты создал Небеса и Землю,и чудеса в глубинах морей.Господи, бесчисленны Твои творения!Что пред Тобою человек?Но вызвал Ты меня к жизни из царства мертвыхи вырвал меня из владений смерти,и не даешь врагу моему восторжествовать надо мной.Превозношу и восхваляю Тебя, о Боже,Хочу воспевать Господа моего, пока я жив!

Я увидел Артура, идущего по галерее. С ним был мужчина, одетый в светлую робу с наброшенным на голову капюшоном. На груди у него был золотой медальон в форме креста, украшенный драгоценными камнями. Я понял, что передо мной предводитель Ордена. Когда он подошел ближе, я увидел его седую бороду и лицо, изборожденное глубокими морщинами. Глаза излучали доброту и мудрость. Я приподнялся было, чтобы выказать ему уважение, но голова закружилась, и все поплыло у меня перед глазами. Если бы бородач не подхватил меня с удивительной для его возраста быстротой и не поддержал, я бы упал на тюфяк.

— Ты тот, кого они называют Мерлин? — спросил он вместо приветствия. — Я слышал, что именно тебе мы обязаны спасением.

— Эта заслуга принадлежит не мне, а тому, кто в глубинах моря хранит вечный свет, заключенный в камне…

Удивление послышалось в голосе старика.

— Ты его видел? — спросил он. — Тебе явился lapis excillis, Грааль Милости? Не многие могут похвастаться тем, что видели его.

— Я не хвалюсь, — сказал я. — Я благодарен ему.

— А как мне отблагодарить тебя?

Я взял его за рукав рясы:

— Отец, разрешите мне остаться здесь. Позвольте остаться у вас до конца моей жизни; я достаточно повидал и хочу покоя.

Он посмотрел на меня; и то, что он прочел в моих глазах, казалось, убедило его. Он не спросил ни о моем вероисповедании, ни о происхождении.

— Если сэр Артур не возражает, — сказал он, и, когда тот покачал головой, добавил: — Да будет так.

И пожалуй, в первый раз — с того момента, когда я проснулся в темноте, — у меня возникло такое чувство, как будто я после долгих странствий вернулся домой и нашел наконец мир и покой.

По поручению аббата я написал все это для того, чтобы покончить с моим прошлым, прежде чем надену рясу монаха Гластонбура и присоединю свой голос к благочестивому хоралу, восхваляющему того, в чьих руках все времена.

Сегодня за мной зашел брат Брентан, и мы осмотрели владения монахов: сады, ульи, конюшню и кухню, а также кельи, помещения для занятий и огромную библиотеку, где брат с бесконечным смирением показал мне старинные свитки с полустершимися буквами, написанными тончайшей вязью. Мы уже хотели уходить, когда в глаза мне бросилась дверь с коваными петлями, ведущая в другое помещение.

— А что там? — спросил я.

— Это сокровищница, — просветил меня брат Брентан. — Мы храним там церковную утварь и старинные драгоценности, принадлежащие аббатству. Подожди, я сейчас возьму ключ у приора.

Помещение было небольшим и душным, на стенах — полки с различными предметами: подсвечниками, крестами, кадилами и лампадами, и еще что-то упакованное и завязанное.

— Осмотрись, — сказал брат Брентан. — Некоторые из этих вещей очень старые, намного старше, чем аббатство, из тех времен, о которых сейчас никто не вспоминает.

Почему так задрожали у меня руки, когда я взял тот ветхий кожаный футляр? Выцветший символ на нем был едва заметен, но хорошо мне знаком: звезда Нуменора.

Я разглядывал вытесненную на коже надпись, которую уже тысячелетия никто не мог прочитать. Никто, кроме меня.

Я развязал шнур, и арфа скользнула мне в руки.

— Странно, — сказал брат Брентан, — я думал, что знаю все сокровища аббатства, но эта вещь, наверное, лежит здесь так долго, что про нее забыли. Правда, я слышал об арфе, звуки которой, если долго прислушиваться, раздаются из глубин моря. Она принадлежала одному барду, который соревновался в музыке с Богом. Его имя забыто.

— Амброс, — сказал я. — Ambarosse на старинном языке означает волна, поглощающая все. Это мое имя.

На его лице появилось изумление, но я не обращал на это внимания, так как пальцы моей правой руки мягко скользили по струнам. Почти невидимым, привычным движением левой руки я слегка повернул ключ и снова почувствовал то, что было моим проклятьем и моей славой: желание участвовать в музыке творения.

Теперь я знал, что не останусь в этой обители снов. Я уйду в мир: он огромен, а песнь моря еще не смолкла.

Кто знает — не суждено ли мне, Амбросу, которого называют Мерлином, внести скромную лепту в последнюю тему Великой Музыки, чтобы она была завершена? Древний как мир, я все еще чувствовал себя молодым.

Руггеро Лео

Сын лудильщика

(перевод Е. Шушлебиной)

Маленький зеленый торон опрокинулся на спину и умер. Он лежал на обочине дороги, представляя собой жалкое зрелище: вытянутые вверх застывшие лапки. Жирная муха с любопытством покружила над хрупкой рептилией и опустилась на гладкую кожу мертвого животного. Спустя мгновение муха тоже была мертва.

— Ядовиты! Ядовиты! Приконченные тороны ядовиты! — закричал Тико и звонко рассмеялся. Мальчик выглянул из высокой травы. — Посмотри, Кель, он мертв!

— Не понимаю, Тико, как ты можешь радоваться, глядя на страдания других, — ответил Кель, сидящий неподалеку в тени огромного дерева и только что откупоривший свою флягу с водой.

— Да ну тебя, не воображай, пожалуйста. Если бы все были такими серьезными, как ты, скоро на этом свете не осталось бы ничего смешного.

— Давай-ка лучше поедем дальше, если мы еще хотим послужить королю. Животные уже насытились и отдохнули. Теперь мы сможем сделать привал только после восхода луны.