Вячеслав Касьянов - Искушение святой троицы Страница 33

Бывает и наоборот: художники, которые владеют универсальными средствами, но не имеют таланта. Может быть, у них и есть талант, но точно не художественный; это талант чувствовать конъюнктуру. Чтобы освоить универсальные художественные средства, конечно, мало быть совсем бездарем, но эти люди, скорее, просто расчетливые. Они умеют построить композицию, знают, как воздействовать на публику, все дела. Но основной расчет у них — заработать деньги. Гениев среди них не бывает. Они знают, что чем проще произведение по форме или содержанию, тем больше трактовок оно допускает. Нарисуй линию на бумаге, ее можно миллионом разных способов трактовать. Но такое искусство не фотогенично, неэффектно. На него никто не будет ходить. И любой ребенок может такое нарисовать. Значит, произведение надо сделать фотогеничным. Например, подвесил скульптуру лошади вверх ногами к потолку — вот тебе и фотогения, и куча трактовок, и, главное, усилий приложено минимум.

Есть еще всякие шоковые художники, которые торкают зрителя каким-нибудь ужасным элементом. Это такая крайняя степень 'фотогении'. Это уже, например, не скульптура лошади, а настоящая лошадь. То есть, это такой порнографический реализм, сам по себе очень обыкновенный, но как-то по-новому оформленный, чтобы он не был похож на обычную порнуху, а был похож на высокохудожественную порнуху. Какая разница: порнуха все равно. Кусок дерьма покроешь золотом (вот хорошая идея, блин, когда-нибудь кто-нибудь заработает кучу бабок!), а оно все равно будет дерьмом. Я как раньше его, извините, не кушал, так и с позолотой не буду — вкус-то тот же самый. И внутри те же ингредиенты. Но самый главный минус такого искусства в том, что никакие ощущения зрителю не переданы, кроме самых примитивных. То есть, зритель не проникается никакими новыми мыслями, а переживает только чисто внешний эффект. А потом этот эффект проходит — и ничего не остается. Такое одноразовое искусство. На что-нибудь примитивное, поверхностное или бездарное посмотрел — и забыл. На что-нибудь шоковое посмотрел — и тоже забыл, когда шок пройдет. Такие произведения торкают только совокупностью, все вместе, на большой выставке: ни одно из них само по себе вообще никак не покатит.

Слава говорил все более вдохновенно и хотел продолжать и дальше, но в это самое мгновение густой туман за окном вдруг начал волшебным образом рассеиваться и быстро превратился ни во что иное, как в снежные хлопья, неожиданно густо посыпавшие с неба. Плавные покачивания пушистых снежинок начали убаюкивать его, и его собственную голову заволокло туманом. Кажется, он задремал.

Глава 8

Друзья, на некоторое время уставившись друга на друга, почти одновременно очнулись и, как по команде, повернулись в сторону страшного угла, напряженно всматриваясь в него в ожидании сиюминутного появления кошмарной Головы. Леша даже пару раз порывался удрать, потому что ему казалось, что он видит тень Головы, выползающую из-за угла. Он, как ни странно, так и не привык к удивительной особенности коридора, заключавшейся в невозможности образования теней, — так сильна была в нем тяга к естественным земным законам, которые были известны и привычны ему. И теперь, в момент настоящей, непостижимой опасности, непохожей на все предыдущие, Леша, наконец, потерял дар речи и потому молчал. Он молчал оттого, что совершенно весь поддался животному ужасу, от кончиков волос до кончиков пальцев на ногах; страх овладел Лешей так, что он превратился в идеальный механизм для совершения актов трусости, в непревзойденного мастера по побегам. В такие моменты в его организме не оставалось места для каких-либо других способностей, потребностей и функций. Это была не просто паника: это было чистейшее рефлекторное ощущение опасности, не замутненное человеческим интеллектом. Благодаря своему невероятному инстинкту, Леша оставался на месте: что-то подсказывало ему, что ужасное существо оставалась пока за углом и в данный момент не собирается на него нападать. Как он был способен чувствовать такое, мы не можем сказать.

Страх, переполнявший души ребят, не поддавался описанию. Слава и Дима испугались до такой степени, что поначалу они, как и Леша, не могли вымолвить ни слова, а сковывающая их усталость подточила их моральные и физические силы, отчего страх, в свою очередь, вырос прямо-таки до невыносимых размеров. У Славы уже не осталось никаких сил; ему казалось, что его измученные онемевшие ноги бегут сами по себе, волокут его тело помимо его воли, чудом удерживая туловище в вертикальном положении. Вплоть до момента своего панического бегства Слава не ощущал по-настоящему большой усталости и, скорее, она была внушена ему страхом и отчаянием, но теперь она как-то разом овладела им, так что из-за всех обрушившихся на него мучений его стало ужасно тошнить и едва не вырвало.

Дима стоял, как обычно, с округлившимися глазами и ртом, на этот раз даже не демонстрируя свой страх друзьям, а отвернувшись от них и почти погрузившись в состояние мистического самосозерцания — так подействовала на него чудовищная голова в конце коридора.

Слава глубоко, со всхлипами дышал. Он зачем-то старался придать своему перепуганному лицу спокойное выражение, но от этого стал выглядеть только еще более ненатурально, и глаза его пожелтели.

— М-мож-жет, к-коридор закроется, — пробормотал он почти в беспамятстве, сам не понимая, что говорит.

Дима, с глазами, вытаращенными по-прежнему, как сомнамбула, двинулся к повороту. Слава и Леша смотрели ему вслед и ничего не говорили, потому что Славе стало страшно произнести хоть слово. На Лешу же Димин подвиг подействовал почему-то особенно угнетающе: он даже присел на корточки от ужаса, и лицо его приняло страдальческое выражение, как у Христа-страстотерпца.

Дима доплыл до поворота и заглянул за угол. Все эти манипуляции он проделывал машинально и монотонно, словно еще не совсем проснувшись. Он медленно заглянул за угол и смотрел довольно долго, наклонившись вперед, опираясь на правую ногу и немного приподняв левую. Самая его спина выражала ужас, испытываемый им; было видно, что он мелко дрожит, не в силах, однако, оторваться от созерцания фантастической картины. Он приник к углу и долго не отходил от него. Наверное, самое зрелище внушало ему какое-то тошнотворное сладострастие. Когда он, наконец, повернулся к друзьям, лицо у него было бледнее бледного и рот по-прежнему открыт.

— Что та-ам? — спросил Слава свистящим шепотом, вздрагивая от звука своего собственного голоса.

— Кошмар, — отвечал побледневший Дима.

Слава, превозмогая ужасную слабость, пролепетал: