Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо Страница 33

Улыбка на устах воеводы померкла – теперь он говорил очень серьезно:

– Мы вас отпустим, а вы вновь бродяжничать станете да на базаре у купцов воровать?.. Вам такое мое слово – есть у вас дом так сказывайте, где он – вас туда и отвезут, а нет – так повезут вас в Белый град, там для таких как вы есть дом, построенный еще по указу государя Владимира Светлого. Там и вы кров найдете и науку близкую сердцу постигните и не придется вам больше мерзнуть голодать да воровством промышлять.

Алеша вздрогнул:

– Нет, нет Вы просто не понимаете, какое у нас важное дело на севере… Да и… какие мы вам дети?

– Ну, может и не дети, а ведёте себя, как дети. Так какая цель вашего пути?

– Этого я вам сказать не могу, все равно не поверите.

Илья–воевода резко остановился посреди комнаты, повернулся к ним:

– Я не могу вас отпустить так просто. Вы, по крайней мере, должны рассказать, где ваш дом.

– Нет. – упрямо повторил Алёша.

– Что ж… – тут воевода наморщил лоб – и сказал неожиданное, причину чего ребята узнали спустя некоторое время. – …Ладно, отпущу вас и так…

Но как раз в это время из коридора шагнул Дубровский судья – Добрентий. И, хотя ребятам никогда прежде не доводилось его видеть – они всё равно сразу поняли, кто он есть. Да – внешность у него была выдающаяся. Несмотря на преклонный возраст – очень подтянутый, лицо – каменное, волевое; и только трещины старых, когда–то, должно быть страшных шрамов полнили эту гранитную красоту. Добрентий был аккуратно, но совсем не богато одет; двигался и говорил с большой силой. Он закончил краткий допрос Свиста и свидетелей ареста, и теперь, идя в камеру Алёшу и Ольги, на какое–то время остановился за косяком, слышал последнюю часть разговора. Его стремительный, пристально изучающий взгляд быстро пронёсся по Алёше и Ольге – и вот он уже твёрдо чеканит, к воеводе обращаясь:

– Вы меня конечно важней в чину, и мне вам надобно подчинятся, но подобных беззаконий никак допустить не смею. Что значит – отпустить? Из жалости просто?.. Да – притворятся они умеют, а кто знает – может тоже разбойники? Ты, Илья, делай со мной что хочешь, а я не позволю, чтобы…

Ну так что – применишь свою власть против меня? В темницу за неповиновение усадишь?

Воевода стоял мрачный, скрестив руки на груди:

– Я хотел как лучше для ребят. Ладно – не хотят сознаваться, пускай в Белый град скачут.

– Нет. – простонал, борясь с злобой Алёша – губы его побелели, дрожали, на лбу выступила испарина

Илья–воевода дотронулся до Алешиного лба и обнаружил, что он весь пылает.

– Э, братец, да я смотрю у тебя жар…

Вот Илья подошел к Ольге – дотронулся и до ее лба:

– Ну вот и у тебя, Олечка, тоже жар. – сокрушенно проговорил, – Сразу мне надо было догадаться – и где вас, и по каким только дорогам не носило, а в последние то дни мороз трескучий стоял да еще метель сугробов навалила. Значит, прежде чем отправлять в Белый град, надобно вас еще вылечить…

Оля ещё более прежнего побледнела, прошептала:

– …Наверное, нам всё–таки немного отдохнуть надо будет, ну а потом – всё равно в дорогу…

Оля проникновенно смотрела на Илью и на Добрентия, но нежные её глаза были усталыми. Воевода вздохнул:

– Сейчас к вам лекаря пришлю…

Заскрипел закрываемый замок и наступила тишина; были слышны только удаляющиеся шаги тюремщика…

Алеша подошел к лежаку и рухнул на него, глаза он не закрывал – он хотел бы их закрыть, но боялся, что вновь перенесется в холодную тьму Мертвого мира.

Он смотрел в потолок и говорил тихо, но с чувством:

– Там тьма, здесь тьма… Оля, спасибо тебя… За всё…

Ольга сама была очень слаба, однако же нашла в себе силы провести своей тоненькой, невесомой ручкой по его голове и сказать Алеше какие–то теплые слова, смысла которых юноша уже не понял, но был согрет ими, словно луговой цветок в лучах могучего апрельского солнца. 

* * * 

И вот вновь его обвивает и давит темная тина и вновь в его легкие ворвалась леденящая мгла–жижа. На этот раз с болью вырос в его груди ледяной ком, заболело горло, но Алеша все еще слышал нежный голос Ольги, даже чувствовал прикосновение ее горячей руки на своем лбу… а теперь его прихватил озноб, Алеша стоял трясся и плакал – плакал от тоски и от колющей боли в сердце. Пред ним вдруг возникла картина: он идет по полю усеянному цветами, которые так и переливаются, так и блещут под лучами солнца, и небо высокое и синие, с застывшими в этой выси белыми облаками – они такие прекрасные, словно что–то из того, потерянного Алешей бесконечного мира, он идет по этому полю вместе с Ольгой и травы расступаются перед ним, потом он берет Ольгу за руку и они бегут, бегут… Вот высокий обрыв под которым синей лентой бежит река, они не останавливаясь взмывают в воздух и летят куда–то за эту реку, к синеющему вдали лесу…

Но вот он опять ничего не видит – ничего, только тьму… Он стал водить вокруг себя руками, пытаясь отыскать Чунга, и, не найдя его, закричал, зовя то его, то Ольгу…

Тут он вспомнил, как в последний раз вырвал свою руку от Чунга… «Быть может, он тоже испугался и бросился бежать куда–то… О нет, нет! Тогда все пропало! Тогда навек я здесь потерян!» и закричал он пронзительно и громко, хоть его голос и не был слышен во тьме, он звал своего друга по имени и плакал, и плакал.

Вдруг тьма вокруг Алеши напряглась, ее холодные щупальца заструились вокруг юноши, словно проталкивая или пропуская в себе что–то или кого–то.

Алеша, решив, что это Чунг, протянул навстречу этому движенью руки. И вот его коснулось что–то холодное, вязкое и липкое и тут же отдернулось и сгинуло… Алеше почудился какой–то захлебывающийся беспрерывный крик.

Сам он задрожал от ужаса перемешанного с отвращеньем… И отдернулся на несколько шагов назад, там он не удержался и упал на каменное дно.

«Кто это был? Неужели какой–то несчастный потерявшийся во тьме?» Алеша задрожал от ужаса и жалости…

Алеша вскочил на ноги: «Я сам стану таким, если не вспомню сейчас, на сколько шагов отошел от того места, где в последний раз держал Чунга. Только спокойно, спокойно, главное не потеряться!.. Не бросится бежать сейчас куда–то сломя голову, тогда я навеки затеряюсь»

Он схватился за голову, мучительно вспоминая: «На сколько же я шагов отбежал… сколько же… сколько же… два… нет – кажется три, да – несомненно три! Алеша сделал три уверенных шага вперед и принялся ждать. Вскоре у него начала кружиться голова, ноги одеревенели. Алеша вновь попытался вообразить зеленый луг, синее небо, но нет – лишь какие–то серые шары пересеченные белыми линиями возникали перед его глазами. И вновь ему стали чудится голоса, но на этот раз совсем не такие, как те громкие в лабиринте из черного камня, нет – это были совсем иные голоса – тихие, едва слышные, словно бы говорящие прямо в Алешиных ушах, эти голоса словно были вплетены в черную вязь, словно бы были ее частью и медленно втекали теперь в Алешину голову, их шепот был тягуч и невнятен, он был похож на растянутый до бесконечности стон умирающего.