Павел Виноградов - Хозяин Древа сего Страница 35

Он слушал темные слова, клубящиеся в зобу птицы, чья гротескная голова ловко гнездилась на коренастом человеческом теле. Пробирался по темным переходам, наполненным многозначительными ловушками для посвящаемых — тьмой, водою, ветром, огнем. Вдыхал затхлый воздух гробницы, дурманящий запах, источаемый тысячами мумий Кратких — рабов, крестьян, вельмож, жрецов и царей, уложенных в штабеля для вразумления и наставления продляющихся юнцов. Юнцов, впрочем, лишь с точки зрения Ордена: по счету Кратких сам он был к тому времени стар и многоопытен, тяжко довлела над ним чреда скитаний, боев, побед и поражений. Весь этот путь, однако, проделан был зря, ибо так и не сумел он уйти от мучительного сна, безжалостно приходящего в конце каждой его ночи.

…Пламя зари, смутный гул и скрежет большого города. Распахнуты ворота в высокой древней стене из огромных камней. В город входит горстка людей, во главе ее — кажущаяся маленькой и хрупкой фигурка верхом на осле. Толпа машет пальмовыми листьями, приветствуя Едущего, под копыта осла летят весенние цветы. Затем сразу возникала другая картина: невысокий круглый холм в лучах к закату клонящегося солнца, безнадежно пробивающегося через сдавившие небо страшные черные тучи. На холме том умирают трое. Он знает это, хотя никогда не подойдет ближе, чтобы убедиться: он боится, но не понимает, откуда этот страх и безмерная скорбь, разлившаяся по всему миру… На грозном небе грохочет невиданной силы гром. В этот момент он всегда просыпался от собственного ужасом сдавленного крика.

Он пытался избыть этот сон, утомляя душу и тело в войнах, кровопролитиях, диких пьянках, наркотических грезах и безрадостных оргиях, дышащих смрадами горячей плоти и унылой страсти. Но видение повторялось с безжалостной регулярностью. Ему стало казаться, что на самом деле живет он не на этой безумной земле, а в том сне, еще более безумном, потому что в нем умирала самая Жизнь. От отчаяния молился всему сонму богов, известных в этом мире, а было их там достаточно даже и для того, чтобы в ходе молений язык присох к небу, а потом раскрошился вместе с ним, подобно комку земли, высушенному солнцем. Боги не отвечали ему.

Не отвечали до тех пор, пока однажды ночью в очередной раз проснулся он от удара грома небесного. Лежал на спине, жадно глотая воздух, когда тень птицеголовой коренастой фигуры поднялась над ним, возвестив…

— Вставай, бог, для вечной жизни вставай!

Варнава вскинул голову и удивленно воззрился на Дыя, только что сдобно возгласившего это прямо ему в ухо. Тот смотрел на него, не скрывая победной усмешки:

— Что, мальчуган, Черную землю вспомнил? Да, я это, я тогда тебя, несмышленыша, подобрал, продлил и наставил. Ну, не я, положим, а моя проекция, сам-то в Ствол не ходок… Но все равно моею волей. А ты, поди, благодарности-то ко мне и не чувствуешь?

Варнаве показалось, что он прозрел после тысячелетий слепоты. Прозрел — и увидел бездонную черную пропасть, по краю которой бродил всю жизнь. Это был как удар грома из страшного сна, и он на мгновение застыл от шока. Но тут же ужас сменился взрывом ярости — все монашеские обеты не смогли бы сейчас удержать его:

— Дырку в небе над тобой, сын гиены, согрешившей с шакалом! Гниющий от блуда вонючий козел! Значит, это ты и есть трижды величайший павиан с облезлой гривой и соломенным членом?!! И сколько у тебя еще дурацких имен и кретинских титулов? Так это ты всю мою жизнь мажешь своим демонским дерьмом, пораженный проказой крокодил, совокупляющийся с трупом бородавочника?!

Ярость, какой он давно не испытывал, начисто снесла сознание, кроме какого-то отдаленного его местечка, где спокойный и хладнокровный Варнава отстранено наблюдал за взрывом своего альтер эго. Сейчас тот, другой, кинется в бой, который, скорее всего, станет для него последним. Но спокойный Варнава не жалел об этом: он знал, что вместе с собой он прихватит безумное и могущественное существо. И от этого, быть может, в Древе станет чуть-чуть благолепнее. Дый напрягся, готовый к броску противника.

— Папа, что за дрянь вы тут пьете? Неужели нельзя было предложить гостю чего-нибудь приличного?

Варнава, уже начавший первое движение атаки, замер на месте. Дый, вставший было в оборонительную стойку, резко выдохнул воздух и расслабился.

— Я не кстати? — поинтересовалась Луна, будто только что разглядела мизансцену.

Ее фигура купалась в льющемся с потолка золотистом сиянии.

— Прошу прощения, я только проведать больного. Вижу, правда, он уже совсем здоров…

Подошла к столу, неодобрительно осмотрела расставленные на нем блюда и кубки с медом.

— Женщины всегда кстати, — проворчал Дый, моментально вернувший свою насмешливо-апатичную манеру.

Варнава молча смотрел мимо бывшей жены. Просто смотрел… Луна, тоже не взглянув на него, повелительно хлопнула в ладоши. Вновь возникла вереница давешних девушек. Теперь на них было нечто легкое, прозрачное, практически не прикрывающее тело, а, вроде как окутывающее туманом. На головах искрились золотые украшения. Простецкие меды, ячменный хлеб, овечий сыр, куски вяленого мяса и рыбы обернулись гламурным натюрмортом. Чтобы отвлечься, Варнава принялся осматривать стол, пытаясь понять, чего там понаставлено. Опознал тартинки с политыми клюквенным соком крабами, шашлычки из креветок, чередующихся с шампиньонами и зелеными оливками, фаршированные курицей под белым соусом яблоки, омаров с жареными грибами, устрицы под белым вином, куриную печенку с мадерой, суфле из дичи, кусочки дыни, завернутые в тончайшие лепестки испанского окорока… Когда это ему надоело, скользнул взглядом по батарее покрытых паутиной бутылок, равнодушно отметив, что двухсотлетнее «Шато д`Икем» в его Ветви стоило бы небольшого состояния, а здесь — кто его знает… И вообще, может, оно только что разлито в краю игрушечных замков и изнывающей под палящим солнцем лозы. Здешнего времени он не понимал совсем.

Эта мысль почему-то заставила его поднять голову и взглянуть на бывшую жену. И в тот момент она тоже впервые посмотрела на него. Так их взгляды снова встретились.

— Здравствуй, Орион, — проговорила спокойно, даже как-то буднично.

— Здравствуй, — проскрипел пересохшим ртом и опять отвел взгляд в сторону.

— Это все, что ты мне скажешь? — кротко поинтересовалась она, впрочем, без особого интереса.

— Да.

И правда, это было единственное, что он смог вымолвить. Остальные речи —

неистовые и страстные — рвались из клеток мозга, облекались в весомые горькие слова, добирались до голосовых связок, и вот тут гибли, задавленные повелительным спазмом. Она тоже замолкла, не глядя на него, стоя вполоборота, что явно не было призвано выразить что-то особенное. Молчание же Варнавы обретало мощь сдвигающихся тектонических плит, грозящих раздавить все и вся.