Юрий Гаврюченков - Работорговцы Страница 37

Неказистый трактир «Треснувшая подкова» вместил под низкие своды поредевший караван. Тридцать три богатыря расселись за отдельные столы. Витязи своими десятками, Карп — с шестёркой обозников, а ватага, к которой изворотливо примкнул бард, отдельно. Только Михан замешкался. Дружинники к себе не приглашали, как, впрочем, и барда, так что парень потянулся за Филиппом, окончательно запутавшись в выборе своих. Поколебавшись, подсел к Жёлудю. Молодой лучник ещё со вчерашнего был непривычно замкнут, будто его коснулась тень, намертво впечатавшаяся в лик отца. Что-то произошло накануне, Михан видел, как Жёлудь тайком отмывал в сарае наконечники стрел. Однако Михану и самому было что скрывать. Он только радовался, что Щавель не прознал о драке в «Исламской сельди». Это обнадёживало: в отряде доносчиков не нашлось.

— Давай, колись, — шепнул Михан. — Где был, что делал? Опять кого-то порешил?

Жёлудь покосился испытующе и промолчал. Глаза у него были как у коня, задумчивые, полные затаённых чувств.

— Что за злодейство совместно с Лузгой учинили? — нападал Михан, опасаясь, как бы с него самого не стребовали ответа за вчерашний прожитый день. — Что молчишь, дурило?

— Где уж нам, дуракам, в будний день чай пить, — невпопад ответил Жёлудь, впрочем, так язвительно, что Михан заткнулся. С малолетства знал, что при таком настрое парень ничего не скажет.

Михан состроил равнодушную рожу и склонился к сидящим напротив барду с лепилой. Филипп, которому сия тема оказалась близка и как никому знакома, утверждал, что с похмелья борода и ногти растут лучше, поэтому девкам весьма полезен алкоголь смолоду.

— У крестьян степных краёв, что по Волге, также ногти неимоверно длинные и крепкие. Прямо как у медведя. Происходит то от рытья в земле, богатой известковыми солями, — увлечённо объяснял Альберт Калужский. — Обычные ножницы те когти не берут, приходится кусачками стричь, а то и вовсе о точильный камень спиливать. Такова в тех краях крепость солей земных!

— У мертвецов волосы и ногти тоже растут быстрее, чем у живых, — поделился наблюдениями паскудный бард. — Бывалоча, выкопаешь из могилы сорокадневного мертвеца, да поразишься, как вымахали космы да когти, а морда стала сытая, наетая, налитая свежей кровью.

— И чего далее?

— Договоришься с ним как-нибудь.

— Ты ведаешь повадки мёртвых?

— У них такие же заботы, как у живых — скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей, — бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.

Михан придвинулся поближе — интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард, под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.

Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:

Мертвец-молодецВсех героев съел, подлец!

— Печально, а, главное, эффективно, — заметил Щавель и обратился к сыну: — Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?

— Да, батя, — поделился выстраданными за ночь соображениями парень. — Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт, и будет вонять своим ядом.

— Правильно мыслишь, сынок! — одобрил командир, обвёл глазами трактир, молвил так, что все услышали: — Ужин окончен! Через час отбой.

С утра небо затянуло плесенью, заморосило. Во второй половине дня пошёл дождь.

— Знакомая картина, — Карп покачивался на спине тяжеловоза, недовольно кривя губы. — По обычаю привечает своих гостей Лихославль.

— Такова его доля, — ответствовал Щавель. — Город несёт бремя не в наказание, а во благо всех остальных. В том его заслуга и доблесть.

Жёлудь ехал позади отца, прислушиваясь к разговору старших. Странным ему казалось, что доблесть может проявляться так безотрадно. Лихославль будто затронуло помрачнение БП, превратив ближние подступы в унылый край. Лес истощился, захирел, иссяк. Деревья словно сговорились брать пример с плакучей ивы и торчали вдоль дороги, понуро свесив ветви.

В городе царила всеобщая тишь. По мостовой уныло катили телеги, подскакивая и гремя по булыганам железными ободьями, но звуки сразу гасли, не нарушая покой. Город был мал. Если в нём шёл дождь, то шёл везде. С тракта свернули налево и, ведомые многознающим Карпом, нашли приют в постоялом дворе на углу улиц Пушкинской и Лихославльского переулка.

Выждав, когда Щавель окажется поодаль от сторонних ушей, Карп как бы невзначай приблизился и молвил:

— Хорошо сегодня прошли, ускоренным маршем, да по грязи. Лошади устали. Надо бы на дневку здесь встать, — знатный работорговец старался не гневить командира и даже советы давал с оглядкой. После стычки на привале Карп начал побаиваться Щавеля, а расправа над ростовщиком убедила окончательно, что соратник светлейшего князя ни перед кем не отступит и сам нагнёт кого угодно.

— Нам спешить некуда, пока Литвин не вернётся, — старый лучник оценил деликатность караванщика. — Приводи лошадей в порядок. Пары дней тебе хватит?

— Более чем, — надменно ответил Карп, чтобы сохранить лицо, и отвалил с важным видом к телегам, где стал распоряжаться так, будто одолжение делал.

Ратники с воодушевлением восприняли известие — в мошне водились денежки из закромов злокознённого ростовщика. Особенно обрадовался почему-то Филипп. Бард расцвёл и, подхватив парней, увлёк их на прогулку по сумрачному Лихославлю, обещав показать удивительные закулисы выдающегося города. Михан немедленно загорелся. Молодец хоть и устал, но за время похода сделался охоч до приключений, кроме того, желал расшевелить закисшего Жёлудя и, по возможности, разговорить. Лесной парень легко согласился и побрёл за компашкой, не сказав ни отцу, ни Лузге о своей отлучке.

Бард повёл парней по снулым улочкам, смиренно взирающим на прохожих застеклёнными оконцами, в которых начинали теплиться огоньки лучин и свечек. Смеркалось. По небу, как улитки, ползли тучи, тучные, угрюмые, готовые в любую минуту пролиться на головы проходимцев. Плакучие берёзки во дворах провожали троицу шелестом «Пшшли-нххх, пшшли-нххх», движением ветвей овевая чужаков холодным ветром, но Филипп не унывал.