Владимир Коваленко - Камбрийская сноровка Страница 37

Второй заряд!

Распевка. Снова и снова усиливать среднюю часть голоса. В голове — вокализы. Упражнения недостаточно спеть, нужно понять, как их спеть, чтобы была польза. Чтобы голос рос.

Он и теперь силен, настолько, что хочется прижать уши: бьется о камень, рассыпается в тысячи кусочков — и это тоже хорошо, каждый кусочек нужно заметить, понять, использовать. Осколки превратятся в оттенки, оттенки — в цвета. Время исчезает, только на краю сознания идет счет: перегружать связки не стоит, какую бы радость ни дарил воздух, на выдохе превращающийся в чувство.

Третий заряд!

Теперь пошли вокализы — доросла до них! Специальных упражнений Немайн помнит мало, они ей только снятся. Наяву приходится подбирать кусочки арий. Обязательно — слова. Звук без мысли, звук без чувства — то же самое, что архитектура без расчета.

Романсы — сегодня печальные. Такое сегодня настроение: рыцари ушли в поход, в чужом далеке саксы умучивают Мэй. Могла бы сглазить голосом — не пожалела бы глотки, дотянулась бы… А пока приходится ждать — до поры, и петь, словно оружие чистить. «По смоленской дороге леса, леса, леса…» Тоска отпускает сердце, выплескивается наружу. Днем не уходила, даже смех ее не взял. Поверху хохочешь, снизу — ядовитый лед. Теперь, когда грусть уходит, появляется вторая часть сосущего чувства: страх.

Когда он появился?

До дневного сна — точно не было. Потом был парк, саженцы. Люди работали… странно. Ни радости, когда получается праздник. Ни безразличия, свойственного официально–подпалочному мероприятию: память услужливо подсказала, как это бывает в исполнении студентов двадцать первого века. Горожане трудились буднично, как очередной дом ставят. Торопливо, как вал укрепляют ввиду вражеской армии. Лица серьезные… даже слишком. Одно мгновение это казалось лишь подготовкой к доброй шутке: хранительнице вместо саженца притащили взрослое дерево. Мол, пусть в роще, как в стране, будет голова!

Тогда она не удержалась — засмеялась в голос. Поняла, что ей это напоминает. Субботник! Для чужой памяти это была история… Может, поэтому и аналогия пришла: враг у порога, в Кремле молчат простреленные куранты, а вождь сотоварищи тащит на плечах бревнышко. Не для того, кстати, чтобы показать близость народу. Просто — если у человека нашлось время прибрать у себя перед кабинетом, он, может быть, и в разорванной гражданскими неурядицами стране сумеет навести порядок.

Смешно Немайн стало, когда она представила, как бы Владимир Ильич отреагировал на предложение поднести бревнышко с корнями. Никуда бы не делся, потащил, и под камеру улыбнуться бы не забыл.

Тогда же стало и страшно. Чужая память, что недавно казалась лишь складом полезных сведений, сумела заставить сиду хохотать — когда ей, скорее, плакать хотелось. Не значит ли это, что в ней сидит кусочек чужого я? Заболей, ударься головой, попади в обновления — и вот ты снова не ты, а тот, кто был до тебя! Страшно…

А голос несется вперед, заливается, словно шапка оземь брошена, и терять уж нечего:

«Уж ты плачь ли, не плачь - Слез никто не видит.

Оробей, загорюй - Курица обидит!»

Уши старательно ловят каждую каплю звука. Здесь, не во снах, Немайн — наставница и ученица разом… Только мягкие, неслышные человеческому уху шаги отвлекают. Кто?

Анастасия. Поверх аварского наряда плечи обнимает плед. Покровительственно так… Мол, раз добралась до наших мест, здесь и пригодится.

— Часовой сказал, иначе не пустит…

Прав. Непременно похвалить.

— Верно. Зачем тебе простужаться?

Римская сестра оглядывается. Щупает стену.

— Холодная… Нам надо поговорить.

Немайн думала: ждет до утра. Ошибалась, выходит?

— Хорошо. Ты нашла хорошее место. Здесь никто не подслушает… Если попробует приблизиться — я замечу раньше, чем обычный человек разберет слова.

Кивок. Тонкие кисти прячутся под плед. Ей все–таки холодно! Значит, разговор должен быть короток.

— Агусто, что с тобой сделали? Мне ты рассказать можешь. Умру, не выдам. Даже, если ты продала душу в обмен на свободу и месть…

Если это говорит восточная римлянка, ревностная христианка по определению… Не выдаст. Было бы что!

— Я не знаю, как меня сделали такой, какая я есть. Я несколько месяцев назад очнулась здесь, в Британии — такой, как ты меня теперь видишь. Ровно первого ноября, в день всех святых! В голове — память другого человека. Вот я и знаю все, что знал он, а он знал много… Только я не он, а я… Он выбрал мне имя: Немайн. Лицо и перстень сказали: Августина. А я…

Сида осеклась. Анастасия смотрит спокойно и серьезно, словно ей ничего нового не рассказали.

— Значит, ты обмирала. Бедная моя… Вот почему ты меня не успела вытащить! Знаешь, это тоже хорошо. Ты башню не помнишь! И как во дворец заговорщики врывались… Стой! Ты, наверное, не знаешь: после обмирания нужно заново креститься. У тебя теперь новая судьба!

Обмирать. Греческий Немайн знает хорошо, вспоминать значение слова не приходится. Но одно дело понять смысл — другое дело догадаться, что за ним стоит. Анастасия, хоть и росла во дворце почти безвыходно, понимает слово куда лучше! Теперь объясняет сестре, забывшей много обыденного в обмен на необычные знания грядущего. Немайн слушает, сама диву дается: с чего разоткровенничалась с девочкой, которую и видит в третий раз в жизни? Может, оттого, что в Камбрии она — сида Немайн, и сколько ни говори: «не та», все, от Эйры и Луковки до свинопаса в дубраве слышат: «самая та!» Оттого, что греки, от епископа Дионисия и патриарха Пирра до последнего каторжного гребца, видят лишь сияние императорской короны. Они сами находят объяснения. Не спрашивают. А которая спросила, той и отвечено!

Анастасия рассказывает — то, что знает понаслышке, да понаглядке — в окно дворца, сквозь щелку занавешенного окна возка… В миллионном Константинополе людям слишком тесно! Громоздятся к небесам девятиэтажные дома — старый римский запрет, не строить выше семи этажей, благополучно забыт. На верхние, самые дешевые, этажи, не доходит вода из городских цистерн, сердитый ветер норовит поднять легкие — чтобы доходный дом не завалился! — крыши. Там не топят зимой, там невыносимо душно летом…

За нынешний, седьмой, век, по городу несколькими цунами прокатились голод, безработица, чума, и лишь волны варварских нашествий пали, подсеченные твердынями стен и мужеством защитников Города. Обезлюдел бы Константинополь, но одно падение Африки выбросило на улицы десятки тысяч беженцев, а ведь арабы и Сирию заняли. На Балканах, от Дуная до греческих островов хозяйничают славяне, в Италии — лангобарды. Так что пока, год от года, людей в граде Константина становится не меньше, а больше!