Ольга Шумилова - Эхо войны. Страница 38

Чей это голос? Хотелось бы знать…

Второй день пути проходил во все той же сонной тишине — только Коэни переместился в кабину пилота, переводя тявканья и подвывания скальника — единственного, кто знал дорогу, — Тайлу, да дайр шел низко, почти полз, чуть ли не касаясь днищем вершин скал, как ищейка, вынюхивающая нужный путь.

Сонные белые пушинки за окном взвивались, опадали, кружились и опускались на землю в медлительном, почти церемонном хороводе.

Снег — он был везде. Слепил снопом отраженного света через стеклопластик пилотской кабины, пускал солнечные зайчики в крошечные окошки под потолком грузового отсека. Вчера его еще не было, а теперь он уже повсюду. Толстой слежавшейся шапкой покрывает горы, каждый камешек, каждый зубчик на пологих склонах.

Ночью мы пролетали Зеркало Слез — и его видела только я, сидя у главной консоли. Под тонкой коркой льда это озеро похоже на пятно крови — его вода красна настолько, что даже снег у берегов кажется покрытым розовой пылью.

Я бездумно наблюдаю за Лаппо, все так же держащим в руках считыватель. Вот он в который уже раз поднимает руку, чтобы отвести волосы от лица. Неосторожно дергает ухом — и пряди снова падают ему на щеки. Парень раздраженно выключает считыватель и поднимает на меня пронзительные черные глаза.

И тут это случается.

Тихо, как вздох, гаснут двигатели.

И мы летим, стремительно и неуклюже — летим вниз.

Я успеваю лишь заорать: «Держитесь!», безо всякой уверенности, что кто–то вообще услышит. И — всего лишь — вцепиться в подлокотники своего кресла, бормоча благодарность всем богам за то, что пристегнута. Больше я не успеваю ничего, потому что посреди грузового отсека, там, где несколько секунд назад хмуро изучал свои ногти Зима, вдруг вырастает обломанный скальный клык. Корежит кресла, пробивает крышу и уходит дальше, дальше, дальше, и почему–то кажется, что не закончится он никогда.

Тело одевается металлом — почти само по себе, одним вбитым в подсознание рефлексом.

На голову сыпется хрусткая снежная крошка, тонкими струйками стекает из трещин в камне и трухой запорашивает глаза. Разрывающий незащищенные уши скрежет сверлом ввинчивается в мозг, заставляя вжимать голову в плечи. От рывков и ударов тело пляшет в жестком кресле, ремни безопасности выбивают воздух из груди. Голова мотается из стороны в сторону так, что, кажется, еще немного — и не выдержат позвонки, а пальцы на подлокотниках сводит в скрюченную клешню.

От удара, опрокидывающего дайр кормой вниз, клацает челюсть. Каменный зуб пропахивает в потолке длинную рваную прореху и замирает. Замирает дайр, едва заметно покачиваясь с носа на корму.

Становится тихо и мертво. Только в дырах обшивки настойчиво, на одной ноте, посвистывает холодный ветер, и все так же медленно кружатся снежинки, опускаясь на запрокинутые лица.

Филигранные, кипенно–белые создания с колкой, холодной душой. Они кружатся уже минуту… две… или больше…

Наконец я разжимаю пальцы и не глядя нашариваю пряжку, выпутываясь из ремней. Медленно опускаюсь на колени, прикладываю руку к полу — вибрации нет. И скольжу на четвереньках по вставшему дыбом полу к самой корме — там остался грузовой люк. Кнопки завалены сорвавшимся с креплений контейнером — я отпихиваю его плечом, разрывая куртку. Блокирую автоматику и на два пальца открываю дверь вручную, с натугой оттягивая скобу.

В щель врывается холодный воздух и снежная пыль. Я приникаю к ней лицом и выглядываю наружу.

Снег.

Снег, снег, снег без конца и края.

Под нами нет пропасти, и я рывком открываю дверь во всю ширину. Контейнеры скользят по полу и неуклюже вываливаются в сугробы, утонув в них почти наполовину. Я спрыгиваю следом, приземляясь на крышку самого высокого. Оглядываюсь.

Корма корабля почти касается земли. Нос сплющен и лежит на плоской каменной ступени десятью метрами выше.

И каменный клык, вырастающий из середины этой диагонали, роняющий снежинки высоко над моей головой.

Дайр не упадет, не взорвется и не полетит дальше. Это единственное, что стоило знать.

Я запрыгиваю обратно, внутрь, и взбираюсь наверх, цепляясь за кресла.

В пилотский отсек я боюсь входить. Боюсь из–за того, что могу там увидеть. Но… иду.

Стеклопластик из–за густой сетки трещин стал непрозрачным, но цел. Пол выгнут дугой, углы кабины смяты, но вот он, Тайл — дрожащей рукой опирается на консоль, над которой криво нависло кресло. У него разбиты пальцы, пережало ноги вздыбленным креслом и мешанина порезов на лбу, но цел.

Коэни… вот уж за кого не стоило волноваться — он слабо улыбается мне и что–то шепчет, прижимая к себе змеиное тело в белой шерсти. Ярко сверкают где–то у его плеча пронзительные желтые глаза, часто трепещет тонкий раздвоенный язычок.

Соскальзываю вниз, в грузовой отсек, и Коэни идет за мной, оставляя скальника на сиденье.

У самой стены, пристегнутый к разломанному, вырванному с болтами из пола кресле, лежит Маэст. Без сознания, но в «чешуе». Я мельком смотрю на ауру — живой. Коэни опустился рядом и начал поводить руками у него над головой.

Кто–то трогает меня сзади за плечо. За спиной стоит Ремо, держась за спинку кресла, и что–то говорит. Не понимаю — уши будто заложило.

Я отстраняю его и опускаюсь возле скалы на четвереньки. Заглядываю под кресла.

Зима лежит там — странно изломанная, почти кукольная фигурка. Одна рука зацепилась рукавом за сиденье и безвольно висит в воздухе, под запрокинутой головой растекается красное пятно.

Ремо лезет под кресла и пытается нащупать у парня пульс.

Фарра, у вас шок. Сядьте.

Голос в голове принадлежит… Коэни? И по–девичьи хрупкая рука, настойчиво тянущая меня вниз, принадлежит, кажется, тоже ему.

И почему–то тело начинает послушно опускаться на пол.

После этого наступает темнота.

— Орие. Орие!

Я открываю глаза и рывком сажусь, отпихивая протянутую руку.

— Это что, Бездна меня побери, было?…

Тайл сидит рядом, скрестив ноги и оттирая обрывком тряпки кровь со лба. Скашивает на меня глаза:

— Ты упала в обморок. Поздравляю с переходом в стан слабого пола.

— Смешно, просто не могу, — я поморщилась. — Все живы?

— Пока да, — Тайл бросил косой взгляд в дальний угол, где виднелись спины Ремо и Коэни, и замолк. Я посмотрела на повязку у него на лбу, на разбитые пальцы, и начала потрошить пакет первой помощи.

— Давай сюда, — я взяла его за руку и принялась обрабатывать порезы.

— Да ну, ерунда…

— Тебе этими руками еще работать. Ноги как — нормально?

— Синяки потрясающие, но жить буду, — он замолчал, макая тряпку в горку снега и продолжая оттирать лицо от запекшейся крови.