Павел Кобылянский - Перекресток миров: начало Страница 39

Отец игумен полностью меня поддержал тогда. Я позже узнал, что он еще более гневный доклад в священный Синод накатал. Вот только архимандрит… Ладно, мы еще поборемся… Сейчас не о том речь. Но в этот раз я чего-то подобного ожидал, особенно после того, как иноки Тимофей и Савва, которые последний год за пределами монастыря неотлучно при мне находились, меня отловили, когда я уже к игумену за благословением шел. Затащили в угол неприметный и жарким шепотом втолковать мне пытались…

Оказывается, эти пройдохи неисповедимыми путями узнали, кто со мной в этот раз будет, и, оказалось, что про этих ребят они что-то знают.

– Пойми, отче, – как-то виновато басил Савва, уставясь в пол, – они другие. Мы сами на войне не в штабе и не при кухне отсиживались. Тоже под смертью ежечасно ходили, с нею спать ложились, с нею утром просыпались. И нельзя сказать, что всепрощением страдали. Но эти – другие. Они под смертью не ходили, жили они с ней. Они – это смерть, а смерть – это они.

– Точно, правильно сказал, старшой, – поддакнул ему Тимка. Ну не мог я его Тимофеем называть, даже в мыслях, не тянул он на Тимофея, не смотря на двухметровый рост и плечи не про всякую дверь. На спор кулаком стенку в два кирпича прошибал. И при всем этом совершенно детское губастое лицо с конопушками. Ага, дите лопоухое, с группой инвалидности, тяжелейшей контузией и двумя орденами мужества. – Так нормальные мужики, веселые, водки с ними выпить милое дело. Не кичились, даже с солдатами нормально общались, без превосходства, хоть все офицерами были. Но они безжалостные, ни капли жалости, сострадания или прощения. Убьют – не поморщатся. Если надо будет деревню вырезать – вырежут – включая собак – и дальше пойдут, жестокие. Но не психи. Обид никому не спускали и не прощали. За своих глотки рвать готовы были. И рвали… Ничего не боялись.

– Отмороженные что ли? Раз ничего не бояться, – спросил я, внутренне содрогаясь. Послал Господь спутников.

– Не, отмороженных в их подразделения изначально не брали, да и вообще отмороженные там долго не жили, – помотал головой Савва. – Мужики, как мужики. Но понимаешь, отче, Как бы ты не зачерствел, все равно про дом помнишь, про родителей, думаешь, как после войны жить станешь. Покалеченным остаться боишься… Хоть счас и пенсию достойную инвалидам платят, да и церковь помогает в меру сил, но все равно, без ноги домой вернуться – сам понимаешь. Этим же – все равно. Нет, не все равно, глупо они не рисковали, но если для того, чтобы приказ выполнить, надо ногу себе отрезать – отрежут. Сами отрежут и на уцелевшей поскачут приказ выполнять.

– Кажется, понял, – сказал я задумчиво, думая что опять встречу солдат с выжженными душами. – А к чему вы мне все это рассказываете то?

– В общем, отче, воздержись с ними от проповедей, – сказал окончательно потупясь Савва, – И не осуждай их. Я понимаю, что надо нести слово Господне людям, но с ними – воздержись, прошу. И не суди… Я даже представить не могу, через что они прошли, чтобы стать такими. И как они при всем этом смогли людьми остаться. Да, и еще, не жалей и не прощай их, им это не нужно. Пойми, отче, пока они тебя своим считают – можно не бояться ничего. Из геены достанут. Если они тебя уважают, то ни за что не бросят, сами погибнут, но не бросят. Но если ты их укорять за образ жизни начнешь, жалеть их или просить к врагам сострадание проявить – понимания не жди. Нет, бросить не бросят, я же сказал, что приказ они до последнего выполняют, пока хоть какой-нибудь шанс на успех есть, но уважать уже не будут. Ну и относиться соответственно. Спишут в сопутствующие потери и все…

– Благодарю, отроки. Господи, спаси и укрепи меня на пути моем, – перекрестился я.

И ведь правы отроки оказались. Нормальные мужики, в меру веселые, умные, начитанные. Как они мне вопросы про темные века задавали, постоянно на самые больные темы выходя. И на диво спокойные, их генерал и то больше дергался и нервничал, когда мы с полковником, из безопасников, про упырей рассказывали. Боевики, как боевики, не сильно и отличались от предыдущих, что мне видеть доводилось.

Но вот когда в пещерах они убивать начали… Да с силами упырей, непознанными, столкнулись… Мне тогда очень страшно было, но я то уже с чем-то таким встречался. И страх страшен, только пока он неосознан, даже если страх наведенный. Нет, особенно если страх наведенный… Когда его осознаешь – легче становиться. Но я то это знал, а эти бойцы – точно нет. Однако поведение их никак не изменилось. Все так же действовали, четко, аккуратно и осторожно… И стреляли без промаха. Только один раз на эмоции сорвались, когда жертвенник увидели. И то, этот Стингер выругался как-то дежурно тогда, как будто просто потому, что так надо. Не было у него нутрянной ярости, которая в настоящей ругани присутствует. Я же когда адское действо то увидел, чуть сознание не потерял. Затошнило тут же…

И потом, когда уже в другой мир попали. Я чуть богу душу не отдал, так плохо мне было, а этим как всегда. Осмотрелись, принюхались, осознали… Быстро посовещались, решили, что делать дальше и стали делать. Никакого шока, никаких дерганий, мол как же мы домой вернемся. И ведь судя по вопросам, прекрасно понимали, что я путь обратно не открою. Однако не упрекали меня, что я фактически в приказном порядке их сюда загнал. И потом, когда по лесу тащили. Я уже к концу первой ночи сам идти не мог, а они молча бежали даже быстрее, чем я мог бы налегке, и поругивались, только когда меня со спины на спину перекидывали.

А потом меня настоящий шок ждал. Нет, не когда я чертовку увидел. Ну, похожа она на каноническое описание одного из слуг Врага, ну бывает. Да и майору я тогда искренне сказал, что не возьмусь судить о книге по обложке. Внешний облик слуги зла – не значит, что зло это и есть. Учен уже, на своих же ошибках учен. Потом про себя отметил, что прав оказался, когда увидел, как девчонка по отцу убивается. Искренне рыдала, видать любила его сильно. А любовь к ближнему – не характерно для сил зла это, да и почитание родителей – тоже.

Шокировали же меня действия командира. Ну не ожидал я от него. Когда увидел, как он гладит по голове рыдающую у него на груди девчонку. И без как-либо греховных мыслей гладит, как дочку или там сестренку младшую. Казалось, что он очень хочет ее утешить, что ему очень не нравятся эти рыдания, но пока еще не знает как. И видно было, что не очень ловко у него все получается, не умеет он сострадать толком. Но девчонку ему искренне жаль. Не ожидал от него, если честно… Вот еще один урок смирения, для моей гордыни. Не суди, голова два уха, не суди, и сам не судим будешь…

Надо помочь майору, подумал я подходя ближе. В конце концов, утешение – это одна из обязанностей нашей церкви. Да и опыт у меня, какой-никакой, да есть. Насмотрелся я на подобных девчонок… Один случай до сих пор перед глазами стоит.