Виктор Никитин - Легенда дьявольского перекрестка Страница 39

Юноша уже был готов сойтись на том, что в самом деле задремал и умудрился пережить дурацкое видение, как заметил отсутствие Гюнтера. Его нигде не было, при этом очевидными оставались две вещи: резко изменилось поведение гостей, их отношение к молодому купцу, стало быть, старик отлично справился со своей задачей.

Глава двадцать третья

- Как рассказал мне управляющий фермой, - продолжал Виллем, - ужин состоялся воскресным вечером, а уже утром в среду во всеуслышание было объявлено о предстоящей свадьбе купца Манхегена и красавицы Гретты. На целых три месяца Манхеген обременил себя заботами о приближавшемся торжестве, не пытаясь выхватить из плотного графика жизни ни минутки на отдых. Захлестнувшая молодого человека радость по поводу исполнения его мечтаний и скором обладании возлюбленной не должна была ничем омрачаться, и он изнурял самого себя, не позволяя в спокойной обстановке вспомнить тот необъяснимый эпизод, остановиться и задуматься.

Неожиданно исчезнувшего Гюнтера не помнил никто из слуг. Вообще никто не помнил, кроме Манхегена. О том, что старик не является плодом фантазии одного человека, свихнувшегося на почве пламенной и неразделенной любви, свидетельствовали исправные часы и короткое личное письмо, в котором Гюнтер сообщал о завершении своей роли и необходимости немедленно удалиться во избежание подозрений и слухов. Тонкую настройку часов он назвал своим скромным подарком в честь неизбежно грядущей брачной церемонии.

Из головы купца достаточно долго не выходила маленькая приписка в конце прощального послания, гласившая:

"Берегите мой подарок, господин Манхеген. Берегите! Отныне вы всегда будете слышать их бой. Пусть он станет для вас знаком, что нет никаких причин для беспокойства. Потому постарайтесь сделать так, чтобы они никогда не останавливались".

Потом все неразгаданное отошло на второй план, забылось. Быт, приятные домашние хлопоты и счастливая семейная жизнь одержали верх над нераскрытыми тайнами. Со временем Манхеген привык к часам настолько, что слышал их тяжелый бой, где бы ни находился, как бы далеко от дома не уезжал. В один и тот же вечерний час. По его мнению, ничего мистического в этом не было - просто привычка.

После женитьбы юноша взялся за строительство роскошного особняка на главной улице Гельзенкиркена, куда в дальнейшем перевез всю семью супруги, которая теперь души не чаяла в зяте с этой его трогательной опекой.

Годы промелькнули, как один день, принося и сменяя много светлых и печальных событий. Перед годами Манхеген был бессилен. Он погрузнел, стал лысеть, меньше внимания уделял внешнему виду, а в торговых делах перестал идти даже на самые малые риски. Все от того, что он целиком посвятил себя семье и в ней лишь видел смысл своего существования. По правде сказать, семья платила ему взаимной любовью.

Купец стал отцом пяти шустрых сорванцов с неуемной энергией и множеством затей. Внешностью они явно пошли в мать: красивые, ладные и послушные, если на них вовремя прикрикнуть. Дед, то есть отец Гретты, подарил мальчишкам манеры высокочтимых особ, а от бабки, то есть матери Гретты, они унаследовали любовь к дорогим подаркам, без которых Манхеген не имел обыкновения возвращаться к детям из своих бесконечных разъездов.

Глава семьи искренне верил, что сыновья переняли от него ум, деловую жилку и купеческую хватку. Хотя, в силу возраста и детской безалаберности проверить ожидания не получалось.

Безмятежная жизнь семьи Манхеген не казалась идиллией, она в самом деле была таковой, и у горожан обоснованно вызывала зависть. Хорошо еще, что это противоречивое чувство имело чаще всего белый цвет. Но у всего есть начало, и есть конец, так что однажды и такой идиллии суждено было закончиться.

С самого утра моросил неприятный дождь, изредка прекращаясь, чтобы ненадолго уступить очередь густому туману. К вечеру существенно похолодало, пошел мокрый снег. С очередной деловой встречи купец торопился домой и, кутаясь от ветра, с нетерпением ожидал тепло и уют семейного очага, а также горячий ужин в окружении родных.

В столовой на втором этаже к его приходу собрались все. Присоединилась даже младшая сестра Гретты, не так давно вернувшаяся из какой-то дальней поездки. Все переговаривались, шутили, обменивались свежими новостями и обсуждали услышанные за день сплетни. Манхеген, сильно продрогший на улице, наконец-то согрелся и сомлел. Осоловелыми глазами он с удовлетворением и удовольствием наблюдал за членами своей большой семьи.

Он ждал, что вот-вот родные примолкнут, будучи прерванными боем часов, и не сразу заподозрил неладное. Только присмотревшись к циферблату, как следует, Манхеген увидел, что стрелки показывают неверное время. Да, часы остановились. Еще утром старшие сыновья не смогли поделить игрушку и, не на шутку сцепившись, повалили часы, сломав их.

Угадав, куда смотрит купец, тесть небрежно протянул:

- Ничего страшного.

- Ничего страшного, - согласился Манхеген, и в тот же миг стул под ним разломился.

Купец неловко упал на спину, больно ударившись затылком, от чего в глазах свет померк.

- Ничего страшного, - поддакнула Гретта и издала странный неприятный звук, представлявший собой нечто среднее между стрекотом кузнечика в траве и скрежетом резака по металлу.

Зрение постепенно возвращалось. Манхеген приподнялся, увидев, что развалившийся под ним стул тот самый, на котором он сидел много лет назад, вечером, перед исчезновением старика Гюнтера. Обломки стула выглядели невероятно старыми, с желто-коричневым налетом на сколах, как любая деревянная вещь, надолго оставшаяся без ремонта.

Гретта протянула мужу руку, от которой оторвались невесть откуда взявшиеся цветочные лепестки, с цоканьем упавшие на пол. Манхеген сжал протянутую ему ладонь, когда рассмотрел все пять лепестков и узнал в них ногти, бледно-розовые, со следами крови по краям.

- Ничего страшного, - вместе со всеми повторила поднимавшаяся со своего стула мать Гретты, и тот же неприятный стрекочущий звук вырывался из ее гортани.

Пальцы жены были вялыми, мягкими и холодными. Кисть захрустела, и кожа с чавканьем слезла с нее подобно перчатке, обнажив бескровную пузырящуюся на воздухе плоть. Надвинувшийся тесть широко лыбился во весь рот. С его лица кожа ползла вниз, напоминая плавящийся на свечах воск. Она собиралась в большую каплю на подбородке, свисала на причудливо изогнутую шею. Трое сыновей подбежали к Манхегену, шумно закружились с громкими криками:

- Это мы сломали твои часы, папочка! Это мы сломали!

В их голосах не осталось ничего детского, ничего знакомого. Это был, скорее, скрежет, от которого волосы вставали дыбом, и в котором лишь отдаленно угадывалась человеческая речь.