Алексей Семенов - Листья полыни Страница 4

Венн понял, что десятник указал своим воинам на то, что кони их не услышали ничего стоящего опасения. А потому и людям страшиться нечего. В этом была правда: Зорко не умел проникать взглядом в те части души животных и растений, камней и вод, где прячется страх, и потому лошади мергейтов не слышали его и шли не беспокоясь.

Лишь собака, прародитель Серых Псов, готова была предоставить Зорко хозяйничать в своем сердце, позволяя даже шевелить дремлющий в его глубинах страх, и каждый Серый Пес сызмальства наставлялся приручать этот страх, чтобы гулять с ним без ошейника и повода мирно и спать рядом, не боясь, что тот предаст.

Один только черный пес, неотступный спутник Зорко, не спешил доверяться. Венн полагал, что в глубине его сердца вместо страха таится нечто иное, более древнее и сильное, о чем люди не имеют понятия. Черный пес выбрал его, и Зорко не противился этому, почитая такое соседство за великую, хоть и непонятую честь.

Зорко спрятал оберег и тронул поводья. Ему предстоял путь в двадцать верст, все больше без дорог, глухоманью, где никто не мог помешать ему думать. Рубаха последнего убитого им мергейта была еще чиста, и лишь красная линия, проведенная клинком, волнистая, точно спина вельхского моря в путину, показывала, где следует на этот раз остановиться перу.

В последний раз Зорко написал о том, как вельхи содержат собак, каковы собаки на восходных берегах и какие с ними связаны поверья и басни. Сделал он это затем, что накануне при взгляде сквозь отверстие в обереге понял, что смотрит на мир с высоты едва ли двух локтей. Зато движения его сделались быстры и ловки, и вел его за собою запах. Вообще запахов было такое многообразие, какого доселе он и не подозревал, полагая первенство в богатстве за словами и красками. Вокруг него была странная ночь. Каменные дома вышиной в шесть саженей и более сжимали, словно клыками, узкие горловины улиц. Пахло людским жилищем и его мертвечиной — отбросами. Сквозь тяжелый туман этих запахов, тяжелый настолько, что он мог бы утонуть даже в соленой воде, его вел запах моря и запах жертвы. Запах моря проникал сквозь щели в заборе из запахов свежеструганого и старого прелого дерева, оплетенного запахом пеньки и проконопаченного запахом смолы. Но море вряд ли влекло бы его к себе, если бы не запах преследования. Он шел чьим-то совсем свежим, теплым, даже горячим своей недавней принадлежностью настоящему следом и знал, что в конце его передние лапы ударят в чью-то спину точно посредине, а зубы сомкнутся на горле. Охота, каковой славились вельхские собаки в яви и в сказаниях, явилась ему во всей своей предметности. Он видел глазами пса!

Но видение оборвалось столь же внезапно, сколь внезапно возникло, и чернота более густая, чем чернота подземелья — чернота пустого сна, — встала вокруг. Зорко уразумел, что видел чье-то видение и был в нем не собой, а тем псом-охотником, каким был в своем видении кто-то другой. Кто был этот другой и как мог приключиться подобный перекресток видений, венн не знал; зато он узнал теперь не только то, как чесать за ушами страх собачьего сердца, но и как войти в мир не нагим, как входит человек, прикрытый лишь данным ему именем, но облаченным в образ собаки.

Вспомнив об этом, Зорко решил тут же испытать, чтó может выйти из такого его преображения. С каждым шагом лошади прибавляя усилиями памяти новую черту, приобретенную опытом минувшего видения, он восстанавливал в себе тот вид, какой имел тогда. И, едва ощутив, что память не подвела его, заглянул в отверстие ступицы…

Вороной под мергейтом-десятником ступал размеренно, копыта его тонули в мягком мху, нетронуто нараставшем здесь столетиями. Пробуя большими ноздрями воздух, конь, сколь ни прислушивался, не мог открыть вокруг ни единой опасности. Пахло свежими и теплыми уже от раннего весеннего солнца телами сосен, освеженной первыми после зимы дождями подстилкой, юной травой и погрузившимися глубоко под свод земли, но еще не ушедшими талыми водами и, с ними, прошлогодним снегом. Теплый и тихий ветер не доносил ни примет жилья, ни знаков присутствия хищника. Конь не знал, почему забеспокоились было люди, оседлавшие других коней.

Вдруг, откуда ни возьмись, прямо здесь, рядом, на ближней опушке бывшей гари, там, куда они и двигались, возник запах. Это не был запах волка, но и запахом собаки он тоже не был. Степная собака пахла совсем по-иному. Конь еще не привык к тому, как должен пахнуть лесной веннский пес, а потому не сразу угадал его запах, но он уже знал, что здешняя собака больше степного волка. Пес был рядом, в десяти саженях, — так говорил запах! Но в десяти саженях впереди было пусто, и спрятаться от прямого взгляда было некуда!

Меж тем пес, которого не было, но который размером и силой, судя по запаху, куда как превосходил обыкновенного, вздыбил шерсть и нервно шевельнул хвостом. Новая волна запаха, словно плеткой, ожарила коня: пес был готов напасть, и вся свирепость и уверенность большого и сильного хищника прорычала о себе в этом слове, вложенном в уста запаха.

— Будто бы псиной тянет? — спросил себя и спутников десятник и принюхался.

Он не знал, что конь уже не слышит его руки, потому что пес, раскрыв невидимую пасть, откуда смрадно потянуло навязнувшей в зубах убитой плотью, бросился на него.

Забыв, что несет на спине всадника, вороной поднялся на дыбки, заржал, развернулся и пустился прочь, сланью, стараясь спастись от незримого преследователя. Мергейт едва удержался в седле, неловко взмахнув руками, и только теперь понял, что недостаточно ценил этого вороного: противоположная опушка неслась на него так, будто под копытами коня была не вязкая грязь, а звенящая первыми осенними заморозками трава Вечной Степи.

А пес бежал быстрее. Его рывок оказался столь стремителен, что вороной, на слякоти проваливавшийся на незаметный, но такой нужный вершок, как ни пытался, не мог разорвать ту еще более невидимую, чем пес, нить, что связала их. Пес мчался уже совсем рядом. Он был легче, а лапы его были широки, и ему не надо было тратить силы на то, чтобы вызволить их у размокшей земли, и вся сила его обращалась в бег. Вот пес зашел влево и поравнялся с задними ногами коня, вот выдвинулся на два локтя вперед и нырнул вороному под пах…

Остальные кони тоже почуяли огромного пса и, видя, как в несказанном ужасе, разметывая комья грязи, бросился назад их вожак, кинулись за ним, и люди, привыкшие повелевать лошадьми, прослывшие — и по заслугам — по всей земле лучшими знатоками коней, жившие с ними кожа к коже многие века, не понимали, что за сила вырвала вдруг у них из рук эту тысячелетнюю узду.

Лес приближался неотвратимо, и, пытаясь справиться с обезумевшим скакуном, десятник не сразу сообразил, что оставаться в седле дальше смертельно опасно, что любой низкий сук будет теперь злее вельхского копья, а каждый ствол — тверже пешего веннского строя. Мергейт еще успел собраться, чтобы оттолкнуть себя от разом сделавшегося диким и незнакомым коня, избежать встречи с ополчившимся на него лесом, и даже оттолкнулся и выпрыгнул из седла, но упругая сила бега была столь велика, что несколько саженей, оставшихся до первых стволов, не могли вобрать ее в себя. Эта сила и швырнула десятника со всего размаху на две выросшие рядом березы. Тело ударилось о крепкие груди деревьев и упало, уже обмякшее, в смарагдовую траву месяца березозола…