Марина Дяченко - Кон Страница 4

– Мальчик вырос, – Дегтярев усмехнулся.

– Давно. Ты только сейчас заметил?

– Я боюсь за тебя, – жестко сказал Дегтярев. – Ты отвечаешь за жизнь и здоровье твоих актеров… Ты их подставляешь, кладешь на плаху. Тебе ведь ничего не будет, только позор, а от этого не умирают. А знаешь, что такое депрессия после провала на Коне? Ни черта ты не знаешь.

– Провала не будет. Я понимаю, тебе очень хотелось бы, но провала не будет…

– Будет провал! Будет! Ты же неуч, Тима. Тебя ничему так и не научили за пять лет в институте… Я же видел твои курсовые работы. Это дилетантизм, Тима. Кон такого не потерпит никогда. Я немножко знаю его вкусы…

– Пошел к черту! – сказал Тимур и захлопнул перед носом Дегтярева тяжелую дверь подъезда.

– Мама?

Мать сидела за кухонным столом. Перед ней стояла тарелка с полуплиткой шоколада и пустая на три четверти бутылка коньяка.

– Мама?! – Тимур в ужасе остановился в дверях.

– Беседовал с отцом? – спросила мать, не оборачиваясь.

– Да, – сказал Тимур упавшим голосом. – То есть нет… Не о чем нам беседовать… Я его к черту послал, если честно…

– Ну и правильно, – сказала мать, опуская голову на сплетенные пальцы. – Я его тоже послала… когда-то… только не к черту, а подальше… – она хохотнула. – Тима… когда я шла первый раз на Кон, я, дура, тоже ничего не боялась. Молодая была, моложе тебя… Помню, как мы вышли на поклон. А самого спектакля – не помню. Помню, стою на краю сцены, мокрая, горячая, в пудре… Зал – как море… С ума посходили, орут «браво», чуть с балконов не падают… – она торопливо плеснула из бутылки в рюмку, отхлебнула коньяк, как воду. Поморщилась; улыбнулась:

– Да… Это было такое счастье… И сто спектаклей – счастье, жизнь… И сто двадцать… И сто пятьдесят… Одну роль я почти семнадцать лет играла, Тимочка. Мне другие роли предлагали – не бралась, думала, не стоит, вот отыграю свой «Шторм»… А когда «Шторм» сошел с Кона… мне уже было за сорок, а я играла восемнадцатилетнюю… «Шторм» выдержал сто пятьдесят семь представлений! Я поняла, что больше никогда и ничего не сыграю. Не могу ничего играть после моей гениальности на Коне… Обо мне так и говорили – «гениальная Тимьянова»… А я не знаю, была ли я хорошей актрисой, или Кон сделал меня… сделал меня такой, потому что ему понравился спектакль. Возможно, именно Кон… и убил во мне актрису. Это как наркотик – к нему пристрастишься… и пустота. Я могла бы играть по сей день… Я могла бы работать, Тима! Кон… Я так его любила. Я его обожала, это чудовище. Лучше бы тебе держаться от него подальше… Но ты не хочешь синицу в руках. Ты не хочешь годами ставить детские утренники…

– Не в том дело, мама…

– Я знаю, в чем дело, – сказала мать раздраженно. И тут же попросила почти шепотом:

– Тима… Обещай, что ты хоть мне-то спектакль покажешь. Прежде чем тащить его на Кон… Обещай, а?

Женщина стирает белье в ледяной воде. Всхлипывает, стискивает зубы – и стирает снова, трет о железную гофрированную доску, вода в тазу берется льдом, женщина ранит руки – но продолжает стирать…

В ремарке нет никакой стирки, нет мороза, нет грубого фартука прачки. Согласно пьесе, героиня сейчас скучает на даче, сидит в беседке, разговаривает с гостем под далекое пение граммофона…

– Молодец, Оля. Умница. Кир, не подходи так близко. Держи дистанцию – во всех отношениях… Да, молодец!

Репетиция шла своим чередом; Тимур сидел в зале, в пустынном царстве скрипучих кресел, и ему казалось, что он видит исходящую от ребят энергию. Купается в ней; с Кириллом надо будет дополнительно поработать, он немного проваливается в этой сцене, роль Писателя – не из легких… Но Тимур знает, что и как сказать, что и как надо сделать, чтобы все встало на свои места. Оля молодец. А Дрозд… Что с Дроздом? Определенно что-то происходит, надо будет выяснить после репетиции…

Женщина отбрасывает мокрую тряпку. Ее руки сведены судорогой, она не может пошевелить и пальцем. Ведет светскую беседу.

…Еще три года назад Тимур поставил этот спектакль в собственном воображении, и многократно просматривал его, критиковал и снова просматривал, проигрывал по очереди все роли, разочаровывался, ненавидел, гнал прочь… Вскакивал ночью от внезапных ярких снов – а эту сцену можно бы изменить вот так… Возвращался к спектаклю, зачитывал пьесу до бурых пятен кофе на страницах, рисовал мизансцены, вылавливал в толпе лица людей, похожих, как ему казалось, на вымышленных им героев. Вот беда – с каждым новым просмотром то, что виделось Тимуру, все более отдалялось от исходника, от пьесы, от текста, знакомого «со щенячества»; Тимур ставил курсовые и дипломные работы, был в институте на хорошем счету, но только полгода назад набрался смелости и окликнул в коридоре проходившую по своим делам студентку Виту – с тем, чтобы предложить ей роль в «Трех братьях»…

…Здесь будет перемена света. Тимур точно знает, каким должен быть этот свет, примитивное клубное оборудование не способно на такой эффект, но Кон… Кон сделает.

…Кирилл и Борис нашлись одновременно. Оля пришла позже – перед этим ее роль играла друга актриса, но только с появлением Дрозда все стало на свои места, и призрачные персонажи навязчивых Тимуровых снов стали, наконец, обрастать плотью, и тогда он понял с ужасом, что все делал неправильно, что эти вот живые люди властно меняют его задумку самим своим существованием и что все надо начинать с начала…

…Ему казалось, что музыка в лирической сцене Дрозда и Оли так же материальна, как его, Тимура, рука. Что он может протянуть ее и подтолкнуть диалог – в нужную для спектакля сторону.

…Понял, что надо начинать с начала. Не все поверили ему сразу – тот же Борис долго сомневался, смотрел недоуменно, «а нас на мастерстве учили по-другому»… И Дрозд вовсе не легковерен, но именно Дрозд, пожалуй, первый поверил полностью. Тимур помнил, как однажды, придя пораньше на репетицию, услыхал случайно слова, для его ушей не предназначенные. «Тимка чует время, – говорил Дрозд. – То, что он делает, на первый взгляд кажется ересью, фигней, но ты вспомни историю театра, Борь…»

Если бы эти слова сказаны были в расчете на Тимура – он счел бы их лестью. Но Дрозд никогда никому не льстил – и потому, наверное, его актерская судьба никак не могла сложиться.

…И вот этот спектакль, проросший сквозь Тимура, как, говорят, прорастает бамбук сквозь живое человеческое тело – вот он обрел свою жизнь. Он существовал отдельно, самостоятельно; если Тимура, к примеру, завтра собьет машина – спектакль все равно останется… во всяком случае, Тимуру хотелось бы в это верить.