Михаил Успенский - Устав соколиной охоты Страница 4

Авдей осадил.

– Я, Авдюша, все продумал! – гордо сказал Мымрин и полез под кровать. Из-под кровати он достал дурачка ведомого – Фетку Кильдеева.

– Вот! – похвастался дурачком Васька. – Я его о прошлом месяце нашел. Хоть он и вне ума, Фетка, однако при нем сказанное накрепко помнит. Я это давно придумал: запоминалу сажать, чтобы, не соображая, запоминал дословно…

– Эка! – только и сказал Авдей.

Между тем Василий Мымрин покормил Фетку пряником из кармана и щелкнул в середину лба. Авдею послышалось, что у дурачка внутри что-то лязгнуло и зашуршало. Перекрестился.

– …что же ты храпоидолица ни подмести ни сготовить вовремя ой да за что а чтобы ставила пироги косые да пироги долгие да с визигою и с маком а мучица дорога здравствуй батюшка мой афанасий семеныч здорово шпынь давай поесть да выпить и дарьицу присылай здравствуй красавица…

Дальше Фетка понес всякое, отчего Авдей закраснелся.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Васька. – Целый день тут сидит, пока все не выговорит, до дела не дойдет.

– …а и сами вы бесстыжие, – продолжал Фетка ровным голосом, – ой не пущу дверь сломаю кто с тобой там афонька небось хряськ уходи змеища здравствуй митрий ну ее к ляду…

Фетка замолк. Мымрин нашел в кармане еще пряник и угостил запоминалу. До утра пряников извели фунта четыре.

– …проходи никишка тут и жди здравствуй иван здравствуй никифор а кто это суршит под кроватью не мышь ли нет не мышь это вот кто надергай-ка ваты из одеяла…

И снова Фетка замолк. Пряники он ел, а говорить больше ничего не хотел. Василий тряс Фетку, лил в него напитки, крутил дурачку нос и уши – Фетка молчал. Мымрин стал его осматривать и понял, в чем дело: дошлый в воровских делах Иван Щур нашел дурака и заткнул ему уши ватой.

– Да, много запоминало твое запомнило! – грозно подытожил Авдей и снова с криком: «У-у-умной!» – бросился на Ваську. Тот изловчился, прыгнул в дверь, по столам и лавкам выскочил из кружала и побежал по улице в сторону торговых рядов. За ним, выставив руки на сажень вперед, мчался неумолимый Авдей. Длинными руками Авдей успевал подбирать с дороги посторонние предметы: камни, палки, половье – и все метал в напарника. При этом он не забывал кричать велегласно: «У-у-умной!» Москвичи сидели по домам за воротами и не высовывались посмотреть, кто это там такой умный объявился на ночь глядя. Хожалые, чье дело было блюсти порядок в стольном граде, шарахались от бегущих. Брехали собаки. Мымрин был бледен и на бегу сбрасывал с себя мешающее движению. Авдей наливался кровью. Хожалые говорили потом, что было видение: по ночной Москве-де бежал Лжедмитрий Первый, а за ним Лжедмитрий Второй с кирпичом, на ходу оспаривали друг у друга права на российский престол, а потому надо ждать новой смуты и польской интриги. За такие разговоры хожалые насиделись за приставами.

Соколы бежали до окраинных слобод и только уже у самых рогаток опомнились: один от страха, другой от гнева. Потому отвечать перед государем надо было вместе. И пошли назад.

– Ништо, – успокаивал себя Мымрин. – Все одно словим!

– Головушка моя горькая, – стонал Петраго-Соловаго. – Связался я с тобой, зломыслом…

– Господь с ним, с кладом. Подставного Щура представим…

Мымрин не унывал. Срок, данный государем, был доволен. Много чего можно было придумать. Из Москвы вор не уйдет. А на худой конец объявить большой сыск…

Так и шли, каждый о своем думал.

– Васенька, – спросил Авдей. – А что, на литовской границе заставы крепки ли?

Глава 4

Потрепало соколам крылышки. Задумались о соколиной своей судьбе. Шли молча, только время от времени Петраго-Соловаго вопрошал: «А может, до крымцев?» или «А может, до запорожцев?» – чем очень раздражал Ваську. Васька же прикидывал то так, то этак, и все выходило драным наверх: и гнев царский, и потаенная казна… То ли правильного Щура ловить, то ли подставного представить, то ли пусть как получится?

Светало. Васька подбирал с улицы все с себя снятое во время погони. Ничего не пропало, благо разогнали самых отчаянных шишей, бегаючи. «Агарянин», – ругался Мымрин, подняв кафтан без ворота. «Ладно тебе», – ворчал Авдей.

Васька полез от голода в карман – может, пряник остался, но пряника не было, наоборот…

– Штой-то? – ужаснулся он вынутому.

То был небольшенький сверточек бумаги.

– Нам пишут… – неопределенно сказал Авдей.

Перекрестив сверточек от порчи и диавола, Васька развернул его и стал читать:

– «Коблам легавым Овдюшке да Васке и с государем ихним Олешкой бляжьим сыном…»

Сильный удар поверг чтеца во прах.

– Не лай государя, – строго сказал Авдей. – Херь, где матерно.

– Ага, – согласился Васька, лаская убитую щеку. – Тогда и читать нечего будет… Глянь-ко сам!

Соколы стали внимательно изучать охальное Щурово писание. Васька иногда не выдерживал и начинал хихикать, но, встретив недоуменный и честный взор Авдея, прекращал.

Конец письма был ужасен. Соколы поняли, что залетели в самые что ни на есть верхи. В последних строках своего письма Иван Щур объявлял себя сыном невинно замученного царевича Димитрия Иоанновича (Григорий Отрепьев тож) и грозил своим неудачливым преследователям всякими телесными мучениями, буде взойдет на трон. А вместо плана, где казна закопана, Щур нарисовал такое, что и сказать страшно: двоеглавый орел, а у того орла… Короче, слово и дело!!!

Соколы кричать почему-то не стали. Кричи не кричи: коли «вор-ызменник» послал списочек с письма во дворец, можно прямо отсюда отправляться в гости к кату Ефимке, привязаться к дыбе и начать подтягиваться. А то можно и прямо на Козье болото идти, на плаху, только самому себе голову рубить несподручно: замах не тот…

На улицах стал появляться народ. Кто шел по торговому делу, кто по воинскому, кто по домашнему. Только соколы наши стояли посредь улицы дураки дураками и вертели страшную бумажку.

Бумажку следовало бы сжечь. Но в те поры не так-то просто было учинить такое. Кремень и кресало соколы с собой не носили – государь накрепко заказал пить табак. Открытого огня на улицах и в лавках не держали: и так первопрестольная горит каждый год да через год. В чужой дом не зайдешь – как, да кто, да почему, да какая такая грамотка? При себе бумагу держать тоже страшно: мало ли что. Даже кабы и добыли бы огня, нельзя на улице: лето жаркое, и баловников с огнем крепко бьют, иных – насмерть.

Пока в мутных от ужаса глазах Авдея моталась одна как есть мыслишка: «огоньку бы», Василий перебрал в уме все. Поганая грамотка хоть руки и жгла, а все же не горела сама собою. Соколы трепетали. Мальчишки стали казать в них перстами, особо смеясь над кафтаном без ворота. От этого смеха делалось еще страшнее, и ноги не ходили.