Виктор Косенков - Я – паладин! Страница 4

Последнее, что ты видишь, это его искаженная гримасой боли физиономия. И на какой-то миг испытываешь ни с чем не сравнимое торжество!

А потом ты кричишь. Кричишь так, что маленький мальчик Леон в деревушке за рекой испуганно просыпается и зовет маму.

Глава 3

Урожай собрали вовремя. Вскоре погода испортилась. Подули осенние ветра, воздух наполнился влагой и тревогой. Казалось, что-то уходит. Теряется. Уносится прочь с этим ветром, с криками журавлей. По небу потянулись длинные вереницы туч, которые опускались все ниже и ниже, проливались на землю колючим осенним дождиком и уходили прочь.

Река под косогором вспухла, набрала тяжелой черной воды.

И только Лес на другом берегу не поменялся. Стоял такой же темно-зеленый, скрученный, непроходимый. Леон знал, что так будет до самых первых холодов. Когда землю укроет снег, деревья в одну ночь сбросят листья. Но даже несмотря на это, Лес останется непроницаемым для человеческого взгляда. Сплошной стеной будет возвышаться он над рекой, отражаясь в ее неспокойном зеркале. Старики, помнившие войну, говорили, что река когда-то текла по другому руслу, но потом почему-то измельчала, отодвинулась, будто испугавшись чего-то, прижалась к деревне. И лес последовал вслед за ней.

С приходом осени ночи стали беспокойнее. Там, за рекой, кто-то страшно кричал по ночам. То ли звери, то ли. Отец и другие взрослые дежурили ночью. Жгли большие костры вдоль берега. Дома, возле двери, стояла длинная, под самый потолок, пика, переделанная из косы еще дедом Леона, который, как говорили, был мужик лихой. Что точно это означало, Леон не знал. О деде говорили всегда тихо и замолкали, заметив мальчонку неподалеку.

Держать оружие дома было нельзя. В обычное время все сносили самодельные копья и топоры на длинных рукоятках в церковь, где священник запирал их в особой комнате. Однако с приходом осени и на всю зиму оружие разрешалось хранить дома.

Такое время. Осень.

Иногда на том берегу реки можно было видеть какие-то фигуры, выходившие к воде. Фигуры не человеческие, уродливые, страшные. Может быть, мертвецы, может, еще кто похуже.

А еще осень была временем пилигримов и красочных передвижных ярмарок. Низенькие мохнатые лошаденки тащили за собой огромные, но легкие, расписные кибитки, полные самого разного товара.

Обычно ярмарки в деревни не заходили, а становились большим лоскутным лагерем где-то поодаль и рассылали зазывал, которые целыми днями шатались по улочкам, громко крича и размахивая цветными флажками. Часто это были бродячие артисты, акробаты, гимнасты. Выкручивая немыслимые пируэты в дорожной пыли, они строили уморительные гримасы, раздавали детворе леденцы на палочках и кричали разные веселые глупости:

– Меняем все на все, полушку на голушку, пятак на верстак, мыла кусок на пару носок! Все продаем, ничего не берем! Осенью торгуем, зимой и в ус не дуем! Гляди, торгуй, да потом не мудруй! Худ торжок, да не худ горшок!

Большой, толстый силач раздувал щеки и кидал в воздух огромные гири. Вокруг него вертелась худая, верткая как ящерица девочка. Она то складывалась пополам, то закидывала ноги на затылок. Вся ее одежда искрилась маленькими чешуйками, будто кожа змеи. Вместе с ними высокий красавец, с лицом, покрытым белилами, жонглировал всем, что только попадалось ему под руку. Эти бесконечные караваны веселья двигались от деревни к деревне по всей огромной Империи, разнося новости, перемешивая языки, обычаи и обряды. Им радовались все, и стар и млад, каждому находилось там что-то особенное, интересное. А ярмарки двигались по спирали и сходились в центре, в столице. Где целую неделю шумел яркий карнавал, где продавалось все, где играли все спектакли, вино лилось рекой и раздавали бесплатный хлеб. Праздник Осени. Он такой один.

Вслед за ярмарками шли паломники, сумасшедшие, пророки и шарлатаны. Все те, кто кормился подаянием, случайным заработком и людской добротой. Встречались, впрочем, и люди недобрые, воры, охочие до чужого добра. Но участь грабителя была печальна. Жители пограничных деревень знали друг друга в лицо. Так что скрыться чужаку было нелегко. А с попавшимся на горячем не церемонились. Церковный суд был скорым, а приговор чаще всего – один. Да и бродячие торговцы таких не жаловали, докладывая о подозрительных личностях местным старостам.

Леон одновременно и любил, и боялся осень. С одной стороны, все были напряжены, ждали чего-то неизменно плохого. С другой – осень была красочным, веселым праздником окончания жаркого лета. В садах падали с ветвей яблоки. Во всех домах стоял густой запах молодого домашнего вина. И конечно же, столько разных людей, других, в непривычной одежде, с незнакомыми голосами. От всего этого его сердце то пускалось в радостный пляс, то испуганно замирало.

К тому же забот у Леона стало еще больше. Он не был больше единственным ребенком в семье. Маленькая девочка качалась в колыбельке. И мама все свое время проводила возле нее. По дому теперь распоряжался Леон.

Он готовил еду, убирал, стирал, носил воду, топил печь.

И конечно, когда отец с утра начал собирать телегу, чтобы ехать на ярмарку, радости Леона не было предела.

Однако когда он выскочил на улицу с дорожной сумой в руках, отец в сомнении покачал головой.

– А кто же маме поможет?

Леон растерянно оглянулся.

Ощущение праздника куда-то ушло. Он беспомощно посмотрел на отца.

– Пусть едет. – На порог вышла мать. – Я как-нибудь сама, у меня уже достаточно сил. Езжайте. Обо мне не беспокойтесь.

Она подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Растрепала Леону волосы.

– Что тебе привезти? – спросил отец.

– Платок. – Мама пожала плечами.

– У тебя их полный сундук.

– Мне нравятся платки. – И она улыбнулась.

Отец посмотрел на Леона.

– Ну что, пострел, долго тебя ждать?!

Мальчишка стрелой взлетел на телегу. В нос ударил густой, свежий запах сена.

Отец щелкнул вожжами. Лошаденка меланхолично тронулась, пошла не торопясь. Мама помахала им рукой от ворот и ушла в дом. Леон растянулся на сене, с удовольствием кутаясь в старый, видавший виды тулуп и надежно уместившись между двумя огромными корзинами, полными спелых яблок. Перед глазами проплывали верхушки редких деревьев, что росли вдоль дороги, низкое небо глубокого синего цвета. Редкие облака. У телеги тихонько поскрипывала задняя пара колес. Отец молчал.

– Пап, – Леон повернулся на бок, – а зимой мы на тот берег пойдем?

Такое бывало. Иногда вдруг Лес будто бы отступал. Точнее, не так, деревья оставались на своих местах, они стояли по-прежнему перекрученные неведомой силой, спутанные, но… другие. Из Великого лес становился обычным, немного странным, чуть пугающим, но не более чем обычный, просто очень густой. Часто это случалось в самые лютые морозы. Когда даже воздух, казалось, замерзал и падал на землю микроскопическими легкими снежинками, а небо делалось такой немыслимой высоты, что голова начинала кружиться и можно было упасть.