Тамара Воронина - Зеркало перемен. 1. Дарующая жизнь Страница 4

Рука была твердая. Как камень или как сталь. Голова кружилась, как после солнечного удара, но это не мешало Лене видеть, как торопливо, подбирая юбки, шарахаются женщины и ввинчиваются в толпу вооруженные мужчины, даже не пытаясь сохранить достоинство – лишь бы подальше от них. Мачо словно бы и не замечал ничего и никого – кроме Лены, и она поймала себя на мысли, что это ей льстит. Она не была избалована вниманием, тем более мужским.

Толпа кончилась как-то сразу, не было какого-то сгущения к центру или рассеяния по краям: только что плотно стояли люди – и вдруг пустая улица, вымощенная крупными неровными булыжниками. Идти по ней было, что ехать по выбитому асфальту… Шли, правда, совсем недолго. Мачо едва ли не ногой распахнул дверь, и к ним тут же кинулся шустрый парнишка в кокетливом кружевном фартучке, с поклонами проводил к столу, который, наверное, считался лучшим в заведении. Больше не было никого, даже кошки. Все отправились смотреть на казнь шута.

– Горячего чаю с ромом! – приказал мачо, и чай словно материализовался на столе. – Пей, Делиена. Тебе надо прийти в себя, успокоиться и привыкнуть. Это теперь твоя судьба.

– Судьба? – тихо спросила Лена, свирепея. – Это кто ж решил, что…

– Кто решает судьбу? – перебил мачо. – Ты странные вещи говоришь. Даже для Странницы. Даже для той, что впервые сделала Шаг. А судьба в том, что теперь ты не сможешь не сделать второго. Третьего… Никак не сможешь. Да ведь и не захочешь, потому что – судьба. Успокойся, Делиена. Пей чай. Если ты действительно хочешь, я оставлю тебя, но стоит ли? То, что ты вышла прямо на меня, – удача.

– Вы тоже… странник?

Он покачал головой, и Лене увиделась в этом незатейливом жесте тень горечи и даже зависти.

– Нет. Я проводник. Меня зовут Маркус.

– Лена.

– Делиена, – поправил он. – Вас всех зовут Делиена.

– Всех… Нас так много?

– Видишь, – улыбнулся он, – ты уже легко говоришь – «нас». Нет, конечно, вас мало. Я видел всего пятерых, ты шестая, а я Провожу уже давно… Очень давно.

Так это прозвучало – с прописной буквы. Лене немедленно вспомнилась всяческая фантастика под любыми соусами, от «Хроник Амбера» до «Рубежа».

– Вы говорите, Маркус, – попросила она, давясь теплым и мерзким на вкус пойлом, которое здесь называли (или здесь подавали под названием) «горячий чай с ромом». – Я действительно ничего не понимаю, я в растерянности, и мне кажется, что я сошла с ума.

– Нет, – усмехнулся мачо. – Вовсе нет. Но то, что ты так думаешь, нормально. Все мы такие – если что-то выходит за привычные рамки реальности, мы делаем один вывод: мы сошли с ума.

– Ну не мир же, – пробормотала Лена.

– Говорить мне уже практически нечего. Ты уже поняла. Ты уже приняла. Есть люди, способные переходить из одного мира в другой, и ты – одна из немногих, кто может это делать без усилий и какой-то подготовки.

– Нужно только захотеть, – саркастично буркнула Лена. Маркус не согласился:

– Что за чушь ты говоришь? Разве ты хотела попасть сюда? Или в какое-то другое место? Просто так случается. Ты делаешь Шаг – и оказываешься в другом месте.

– Я не смогу вернуться?

– Ну зачем так жалобно? Сможешь. Вот для этого действительно нужно захотеть. Вернешься к своей обычной жизни, только ненадолго. Ты сделала Шаг. Не сможешь не сделать другой. Через неделю или месяц ты окажешься где-то еще. Прими мой совет, Странница. Привыкни. Побудь здесь недолго. И не бойся – тебя не потеряют дома.

Ну не настолько уж никто не замечал Лену, чтоб не потерять. Начальник, например, вообще терпеть не мог, когда ее не было под рукой. Или… Или он имеет в виду время? Как это называется – иное течение, временное сдвиг или еще как-то? Там проходит минута, здесь – неделя? И если долго… странствовать, то прожить можно…

– Я ни разу не слышал, чтобы Странница умерла, – ответил на ее мысли Маркус. – А я, как видишь, и сам не мальчик.

– Сколько вам лет?

– Не помню. Я давно перестал их считать. И ты перестанешь. Это неинтересно.

– Но я вовсе не хочу жить вечно, – возмутилась Лена. Маркус засмеялся. Юноша в передничке жался в угол и посматривал на них – на Маркуса – с нескрываемым страхом. Лену он словно и не видел.

– Не хочешь – не будешь. Ты знаешь, что такое вечность? И никто не знает. Ты не бессмертна. Ты можешь упасть со скалы и разбиться, ты можешь утонуть, ты можешь попасть под лошадь. Но этого нетрудно избежать, если быть осторожной. Все Странницы осторожны.

Лена опустила взгляд в чашку. Она не удивилась бы, обнаружив там какую-нибудь местную живность, но и чашка была чистая, и жидкость вполне прозрачная, даже цветом отдаленно напоминала чай. Какого цвета чай с ромом, Лена не знала – ром она пробовала раз в жизни, и ей не понравилось. Почему она не шокирована? почему не протестует? почему не рвется домой, к светлому польскому платью и шуршащему пакету с картонной папочкой? Мир не может сойти с ума, разве только заразиться безумием от людей, а мир Лены был не настолько плох и не настолько болен. Шутов в нем, по крайней мере, не казнили. По крайней мере, публично. Их вообще в ее мире не было. Она прислушалась, но сквозь тяжелые двери никаких звуков не доносилось. Тихий мир. Ни тебе грохочущей из жигулей и тойот невообразимой музыки, ни тебе визга тормозов и даже шелеста шин, ни изредка пролетающих самолетов. А почему изредка? Город-то большой, и аэропорт немаленький. Или маршруты самолетам прокладывают в стороне, или просто ее слух адаптировался в привычным городским шумам и замечал только очень уж громкую музыку или рев проносящихся боевых машин – случалось и такое… Впрочем, если здесь изобрели колесо, то колеса, деревянные или железные, должны грохотать по ухабистой мостовой не слабее взлетающего истребителя. Если местные Кулибины не придумали дутых шин и рессор… Нет, все равно лошадиные копыта бы цокали. Может, здесь в отличие от Новосибирска есть объездная дорога для лошадей с телегами.

Тупые шуточки лезли в голову, потому что Лена старалась заглушить звуки, которые услышала очень четко, будто стояла рядом с крестом из самого прочного материала: взвизг кнута, «а-ахх!» толпы, свист втягиваемого сквозь зубы воздуха. Ему было больно. Ему было очень больно. Сине-серые глаза мутились, и лицо теряло насмешливую невозмутимость. Ему было трудно стоять, хотелось плюнуть на всех и обвиснуть на веревках, закрыть глаза, забыть всё, взять назад все свои едкие слова и не посылать к черту королеву, извиниться перед сановником за грубость…

Твердые пальцы мачо коснулись ее руки, возвращая в душный зал трактира. Почему-то не тянуло назвать это заведение чайной, или рестораном, или даже кабаком. Такое помещение должно называться трактиром. Маленькие и плохо вымытые окна – вон, отсюда разводы видны, тяжелые темные столы без признаков скатертей и клеенок, покрытые пятнами, въевшимися в дерево еще сотню лет назад, лавки, табуреты и неудобные стулья с высокими спинками, стены той же каменной кладки, что и снаружи, дощатый некрашеный и затоптанный пол, а керосиновые лампы, наверное, выносят, когда стемнеет. Лена ненавидела полумрак, а здесь было сумрачно, душно и прохладно.