Елена Грушковская - Багровая заря Страница 4

До стука комьев земли в крышку гроба, цветов и венков, чёрного платка мамы, оградки и памятника. И зашедшего в тупик расследования.

Отдёрнув руку, я свесилась с кровати. Меня тошнило на ковёр. Сердце мучительно захлёбывалось кровью.

— Ты увидела, что видел он, — сказал глухой голос. — Его глазами. Я сдержала своё слово, честно выполнила то, что обещала. Это он, ты сама в этом убедилась.

К грязным следам на ковре добавилась лужица блевотины. Зеленоватый свет ночника тускло поблёскивал на странном украшении большого пальца правой руки Эйне — в виде кольца с длинным крючковатым когтем, надетым на первый сустав.

— Правосудие свершилось. А ты не верила, что за два дня я сделаю то, что люди не смогли сделать за семь лет.

— Заберите это, — попросила я, с содроганием покосившись на голову, лежавшую на пропитанной кровью тряпке на моём письменном столе.

Отец и Алла спали в соседней комнате, дождь стих. Эйне, взгромоздившись на подоконник, ждала, когда я успокоюсь. А успокоиться было трудно — после всего, что я увидела и почувствовала. К горлу подкатывали волны дурноты, и всё, на чём зиждилась моя картина мира, дало здоровую трещину. Всё, что я считала невозможным, на моих глазах происходило, и всё, над чем я только усмехалась, встало передо мной во весь рост. Я соприкоснулась с чем-то ужасным, невообразимым; оно протянуло холодную руку из тьмы и дотронулось до меня: почувствуй меня, вот я, я есть. И неважно, веришь ты в меня или нет, я всё равно существую.

Странное кольцо-коготь поблёскивало на большом пальце Эйне: она подпирала рукой подбородок, и ночник отбрасывал на её высокие и бледные, без тени румянца, скулы мертвенно-зелёный отсвет. Она смотрела в темноту за окном.

— Прекрасная ночь, — сказала она. — Погуляем?

— Нет… Не могу.

— Почему?

Я сжалась под одеялом в клубок.

— Уйдите, оставьте меня… Мне плохо.

— Тебе нужно на свежий воздух, — сказала она.

— Спасибо… В другой раз, — пробормотала я.

Эйне очень ловким и гибким движением привела своё тело в позу готового к старту спринтера.

— В другой раз так в другой раз. Я ещё приду. — И, кивнув на голову, усмехнулась: — Оставляю его тебе. Вам нужно о многом поговорить.

И она прыгнула в темноту.

О чём я могла говорить с мёртвой головой? Странные слова Эйне были похожи или на бред, или на издёвку. Зачем она притащила сюда эту гадость? Что мне с ней делать? Как от неё избавиться? Я даже дотронуться-то до неё боюсь.

— Сделай из меня кубок.

Это сказала мёртвая голова. Её глаза, точнее, один не заплывший опухолью глаз насмешливо поглядывал на меня, окровавленный и распухший рот скалился в улыбке. Бред, скажете вы, мёртвые головы не могут говорить. Я тоже так думала — до этого момента. Я ничего не нюхаю и не колюсь, а следовательно, глюков у меня быть не может; но что же это, если не глюк?

— Кубок или вазу для искусственных фруктов, — сказала голова. — Вари меня несколько часов, пока плоть не начнёт легко отделяться от костей, очисти череп, сделай круговой распил и вытащи мозги. Верхушку черепа советую не выбрасывать, её можно прикрепить в виде откидывающейся крышки. Таким образом, я могу стать оригинальной деталью интерьера твоей комнаты.

Наверно, я просто рехнулась, и у меня бред, решила я. С моей психикой что-то неладное. Эта ночь перевернула всю мою жизнь, через неё пролегла граница, и всё, что осталось за нею, казалось райским сном, а всё, что было впереди, лежало передо мной страшной, одинокой и тёмной дорогой.

— Можешь поступить и иначе, — продолжала разговорчивая голова. — Сделай из меня препарат. Вынь мозг, положи в банку и залей формалином или спиртом. Ты сможешь хвастаться своим друзьям, что у тебя хранятся мозги одного извращенца, который убивал девушек и, уже мёртвых, трахал их. Это будет круто. Ну вот, ты хотела знать, что со мной делать — пожалуйста. Можешь выбрать любой из вариантов. — И, внезапно сменив тему, голова спросила: — Слушай, у тебя закурить не найдётся? А это эта дрянь не дала мне даже подымить перед смертью. Впрочем, с тем же успехом это можно сделать и после смерти. Так не найдётся сигаретки?

Сползая на ковёр, я говорила себе: я сплю, это сон, только сон, ужасный кошмар. Самый ужасный кошмар в моей жизни.

— Я к тебе обращаюсь, красавица, — сказала голова. — Если не найдётся сигареты, так и скажи. Что молчишь? Язык проглотила?

Раз десять я повторила, что это сон, но не просыпалась. Я ущипнула себя, но кошмар продолжался.

— Эй, ты где там? Что хочешь сделать? — беспокоилась голова. — Только не вздумай играть мной в футбол, из меня выйдет плохой мяч. И зубы мне повыбиваешь.

Я подползла на четвереньках к столу и сантиметр за сантиметром выпрямлялась… Когда мои глаза поднялись над уровнем стола, голова сказала:

— Гав! — и засмеялась.

Я шлёпнулась на ковёр, а голова хрипловато похохатывала. Нет, пора заканчивать эту ерунду. Глюк это или нет, но я положу этому конец.

— В футбол я играть не буду, — сказала я, поднимаясь.

Я обернула голову окровавленной тряпкой и завязала концы, а голова из-под неё возмущалась:

— Эй! Эй! Мне ничего не видно! Что за грубые шутки?

— В футбол я играть не буду, — повторила я, беря голову в руки и подходя к окну. — А вот в баскетбол — с удовольствием.

С этими словами я забросила воображаемый мяч в воображаемую корзину — это был трёхочковый! — а потом с чувством глубокого морального удовлетворения упала в обморок.

Солнце, щедро щедро лившее в окно яркий поток своих лучей, почти прогнало мой страх и отогрело мне сердце. В такой дивный денёк трудно было даже помыслить о вурдалаках, разговаривающих головах и тому подобной нечисти; запах шампуня для ковров в какой-то мере сумел заглушить затхлый запах ужаса, а жизнерадостное птичье чириканье действовало успокоительно.

И всё же, втирая в ковёр щёткой приятно пахнущую пену, я не могла не думать о том, что всё это мне всё-таки не померещилось. Была Эйне, была голова, был затравленный, обречённый взгляд Тани. Как назвать то, что я увидела? Означало ли это, что Эйне принесла голову именно того подонка? Судя по лужице блевотины, которую я отчищала сейчас, то, что я увидела, было страшной правдой.

Лучше бы я этого не видела.

— Уборкой занимаешься? Правильно, молодец.

Это заглянула Алла. Не могу сказать о ней ничего плохого; отец женился на ней, потому что боялся одиночества. Женщина, хозяйка в доме создавала у него ощущение благополучия и приглушала чувство утраты после смерти мамы. Может быть, Алла была по-своему и неплохой человек, и всё в ней было как будто гладко и пристойно, за исключением хитреньких глазок, тёмных, мышиных, суетливо бегающих. Она не уставала намекать мне на то, чтобы я поскорее нашла себе мужа и — хоть она не говорила этого вслух, но подразумевала — освободила жилплощадь. Излюбленным её аргументом было: «Не успеешь оглянуться, а ты уже старая». Я не спорю, может быть, она была в чём-то и права, но уж слишком настойчивы были её намёки. Открытой враждебности она, однако, не проявляла, но подсознательно я ощущала себя обузой, нежелательным жильцом, слишком надолго задержавшимся и задолжавшим квартплату.