Тэд Уильямс - Явившийся в пламени Страница 4

Поначалу я верила. Но потом, когда я подросла и стала не столь впечатлительной, россказни о драконе вызывали у меня одно лишь презрение. Теперь же, в старости, меня снова преследуют сны о нем. Порой даже наяву. Мне кажется, я чувствую его там, во тьме под замком, чувствую, когда на пару мгновений прерывается его долгий, глубокий сон.

Поэтому в ту ночь, когда умирающая мать попросила меня принести ей коготь дракона, я подумала, что ей вспомнилось нечто в этом роде. Я хотела уже пойти и поискать те старые обломки, но ее сенная девушка Ульса, которую наббанийцы называли горничной или камеристкой, сказала мне, что матери не это нужно. Коготь дракона, объяснила она, — это талисман, который помогает страдальцам умереть легко и быстро. Ульса говорила это со слезами на глазах — мне думается, она была в достаточной степени эдонитка, чтобы осудить эту затею, но оставалась разумной молодой женщиной и не тратила времени попусту, рассуждая, правильно это или нет. Она сказала, что такую вещь можно достать только у Ксаниппы — эта женщина жила в селении, которое выросло за стенами замка.

Я уже вступила в пору созревания, но была совсем еще ребенком, и необходимость даже ненадолго выйти из замка в ночное время пугала меня; но об этом просила мать, а отказ умирающему в его просьбе считался грехом задолго до того, как Церковь начала поучать нас, что хорошо, а что плохо. Я оставила Ульсу с матерью и вышла в дождливую ночь.

Ксаниппа прежде была шлюхой, но потом, состарившись и растолстев, решила сменить ремесло и стала заниматься травами. В ее жалкой хижине, стоявшей за юго-восточной крепостной стеной, у Королевского леса, было дымно и клубились дурные запахи. Волосы Ксаниппы, перевязанные красивой когда-то лентой, были точно воронье гнездо. Ее лицо, в молодости, должно быть, круглое и миловидное, совсем заплыло жиром и походило на выловленную неводом рыбу. Притом она так отяжелела, что не вставала с табурета у огня все время, пока я была там — как и большую часть своего дня, полагаю.

Поначалу она отнеслась ко мне очень подозрительно, но, узнав, кто я, чего я хочу, и разглядев как следует мое лицо, приняла у меня три мелкие монеты и велела подтащить поближе к огню обшарпанный сундучок. Сундучок, как и его хозяйка, явно знавал лучшие времена и когда-то был красиво расписан. Ксаниппа водрузила его себе на живот и принялась копаться в нем с большой ловкостью, как-то не вязавшейся с ней.

— Ага, вот он, коготь дракона, — сказала она наконец и показала мне какую-то черную кривулю. Это действительно был коготь, но слишком маленький, по моему разумению, чтобы принадлежать дракону. Ксаниппа, видя мое недоумение, пояснила:

— Совиный коготь, дуреха. Он только называется драконьим. — На кончике когтя был крохотный стеклянный шарик. — Смотри не снимай его и не разбей. А лучше вовсе не трогай. Есть у тебя кошелек?

Я показала ей сумочку, "которую носила на шнурке вокруг шеи.

— Слишком тонка, — нахмурилась Ксаниппа. Она вытащила какие-то тряпки из кармана своего необъятного платья, завернула коготь, положила его в сумку и запихнула ее обратно мне за корсаж. При этом она сжала мою грудь так сильно, что я ахнула, а она погладила меня по голове. — Риап милосердный, неужто и я была когда-то такой молодой? Так смотри же, будь осторожна, моя сладкая. Кончик когтя смазан ядом с вренских болот. Если уколешься, то так и умрешь девицей — а тебе ведь этого не хотелось бы, верно?

Я попятилась к двери, и Ксаниппа усмехнулась, видя мой испуг.

— И передай своему отчиму от меня вот что. Того, что он ищет, он не найдет у здешних женщин, да и у знахарок Озерного Народа. Скажи, что он может мне верить — ведь если я могла бы разгадать его загадку, то сделала бы это, хотя заставила бы его дорого заплатить. Но нет — придется ему идти к лесной колдунье и задавать свои вопросы ей.

Она засмеялась, а я, открыв дверь, выскользнула наружу. Дождь стал еще сильнее, но я, то и дело оскальзываясь и падая, все-таки бежала всю дорогу до Внутреннего Двора.

В комнате матери уже побывали и священник, и мой отчим, который так и не произнес ни слова, как сказала мне Ульса. Мать умерла вскоре после того, как я ушла. Я подвела ее — она умерла в муках, без единой родной души рядом. Стыд и горе так жгли меня, что не верилось, что это когда-нибудь пройдет. Пока другие женщины готовили мать к погребению, я могла только плакать. Коготь дракона болтался у моего сердца, почти забытый.

Много недель я бродила по замку, несчастная и неприкаянная. Поручение Ксаниппы я вспомнила только через месяц после похорон.

Я нашла отчима на стене, откуда он смотрел на Королевское озеро, и передала ему слова Ксаниппы. Он не спросил меня, почему я служу на посылках у этой женщины — даже не подал виду, что слышит меня. Он смотрел куда-то вдаль — возможно, на рыбачьи лодки, чуть видные в тумане.

Первые годы в разрушенном замке дались тяжело всем, не только мне и матери. Господин Сулис должен был и наблюдать за стройкой — огромная и бесконечно сложная задача, — и поддерживать дух своих людей в первую суровую зиму.

Одно дело — поклясться в порыве благородного негодования, что последуешь за своим господином хоть на край света, и совсем другое — когда твой господин останавливается и следование за ним превращается в изгнание. Когда наббанийские воины стали понимать, что этому холодному эркинлендскому захолустью суждено сделаться их домом навсегда, начались трудности: пьянство, драки между собой и даже столкновения с местными.., с нашими, хотя я уже стала забывать, что это мой народ. После смерти матери мне казалось порой, что настоящая изгнанница — это я, окруженная наббанийскими именами, лицами и речью даже у себя на родине.

Да, первая зима не принесла нам радости, но мы пережили ее и принялись заново налаживать свою жизнь — жизнь отверженных. Но если кто и был рожден для такой судьбы, то это мой отчим.

Когда я снова вижу его в своей памяти, когда рисую себе этот широкий тяжелый лоб и суровое лицо, я думаю о нем как об острове, лежащем по ту сторону бурных вод — он близко, но на нем никто не бывает. Я была слишком мала и застенчива, чтобы пробовать докричаться через разделяющий нас поток, но вряд ли это имело значение — Сулис не казался человеком, которого одиночество тяготит. Даже в людной комнате он всегда смотрел не на людей, а на стены, словно видел сквозь камень какое-то лучшее место. Даже в самые счастливые его дни я редко видела, как он смеется, а его мимолетная улыбка давала понять, что шутки, которые ему нравятся, другим непонятны.

Он не был ни дурным, ни даже трудным человеком, как мой дед Годрик, но мне порой было трудно понять бесконечную преданность, с которой относились к нему солдаты. Телларину, когда он вступил в отряд Аваллеса, рассказали, как господин Сулис однажды вынес с поля битвы двух простых раненых латников, одного за другим, и это под тучей троеводских стрел. Если это правда, тогда ясно, за что любили его люди, — но в нашем замке не было места для подобных подвигов.