Эдуард Катлас - Воды Алфея Страница 4

Юрий Погуляй, Эдуард Катлас

ВОДЫ АЛФЕЯ

"

Полдня усердно работал Геракл лопатой. Он запрудил русло реки и отвел ее воды прямо в царские конюшни. Стремительный поток Алфея уже к вечеру унес весь навоз из конюшен, а вместе с навозом и стойла, и кормушки, и даже ветхие стены.

"Не взыщи, царь,   сказал Геракл,   я очистил твои конюшни не только от навоза, но и от всего, что давно сгнило. Я сделал больше, чем обещал. Теперь ты отдай мне обещанное".

"

Шестой подвиг Геракла

В подвале, провонявшем сотнями нечистых душ, темно и сыро, но все равно это место надежды. Сколько убийц, воров, насильников вверяли здесь свои сердца Всевышнему. Сколько невинных лили слезы в кромешной тьме застенка и молили о справедливости. Но ответа не получали ни те, ни другие. По эту сторону царит безмолвие, а живой мир стучит по камням сапогами надзирателя. Там. За дубовыми дверьми. Мы же молимся. Беззвучно. Тихо. Одними губами. Каждый из нас знает, что это бессмысленно. Знает, что город прогнил, прогнил насквозь. От квартала дубильщиков и до северных трущоб. От верховного судьи и до последнего карманника. Все они сгнили, и мы не оказались исключением. Только нам в этой компостной яме уготована самая незавидная роль. В ночь перед судом к преступникам, по слухам, являются призраки их деяний. Многие от этого бодрствуют до первых петухов, и жадно ловят узкую полоску света сквозь небольшую щель в потолке. Они боятся остаться в темноте, они боятся прошлого, они знают: им есть, что скрывать. Я слышу, как в углу еле слышно поскуливает Рибус. Пьяная драка, выбитый стражнику зуб и, как следствие, обвинение в разбое. Конечно, щуплый, невзрачный Рибус в жизни не помышлял о бандитской доле. Простой пьянчужка, и каждый в нашем сгнившем городе об этом знает. Знает, но молчит. Никто не хочет оказаться в руках городской стражи. Никому не хочется завтра прослыть преступником. И я не исключение. Рибус, в отличие от меня, ждет призраков. У него на душе есть грехи и без наветов. Я ему завидую: меня терзает не совесть. Мне не дает уснуть обида. В ту злосчастную ночь, когда какой-то шальной девице вздумалось понежиться в объятьях хахаля, я даже не думал о женщинах. Но, утратив честь, оказавшись пред лицом разгневанного папаши, незнакомая мне особа сделала самый простой выбор. Объявила себя изнасилованной. Не знаю, сколько раз я проклял себя за то, что занервничал? За то, что решил сходить и найти сестру, которая, как обычно, задерживалась у подруги? Сидел бы дома, и стража взяла бы кого-нибудь другого. Девица бы показала даже на дряхлого старика, лишь бы папенька не гневался. Лишь бы не прознал про ее шашни с каким-то молодым оболтусом. Я ненавижу этот город. Если бы не сестра, то ноги бы моей здесь не было. В коридоре сапоги угрюмым метрономом отсчитывают секунды до рассвета. За которым нет жизни. За которым есть только суд. Странно, но я все еще надеюсь на лучшее. Надеюсь, что клеветница одумается. Надеюсь, что одумается ее хахаль. Я читал в книжках, что раньше по миру бродило много настоящих героев. Они творили великие дела. И, быть может, завтра случится одно из таких дел, о котором впоследствии будут писать в сказках. Я готов на любую роль, лишь бы выбраться отсюда. Лишь бы забрать сестричку и сбежать из этого гнилого города. Господи, как я был слеп раньше? Мысли о сестре не дают мне покоя. Близится рассвет, близится судьбоносный день, а я не могу перестать о ней думать. Как она теперь без меня? Хвостик, я до сих пор называю ее Хвостик, потому что в детстве она бегала за мной везде. Все время сзади, все время молча, все время настороженно и ревниво наблюдая за окружающими, как будто опасаясь, что кто-то может заставить ее отстать. Я и сейчас всегда зову ее так, хотя она немного повзрослела и мне приходится все чаще волноваться, когда она задерживается. Лучше бы она не менялась. Лучше бы она всегда следовала за мной. Тогда судьба не имела бы над нами власти. ***   Мне так и не удалось ее увидеть. Я пытался оглядеться, пока нас, скованных одной цепью, волокли на центральную площадь. Но вокруг бесновалась толпа, вокруг возвышались стражники, и я с омерзением понимал, что лица "служителей закона" сейчас мне ближе, чем оскалившиеся морды горожан. Для простых обывателей я был частью праздника. После того как мне пустят кровь - они пойдут в кабак "У Матушки" и опрокинут пару кружек за здоровье принца Келесета. А завтра, надеюсь, придет их очередь отправиться в цепях на королевский суд. Когда мы шли к судилищу - вдруг упал один из впереди идущих. Рухнул безмолвно, как подкошенный, будто благородный господь легким мановением изъял душу из страждущего тела. С рыком к павшему бросился один из надсмотрщиков. С хлестом опустился на спину старика добротный кнут. Лишь спустя несколько ударов тюремщик понял, что пленник мертв, и, как мне показалось, это взбесило его еще больше. Щедро раздавая удары всем, до кого дотянется, он освободил умершего из кандалов. Заголосили стражники спереди, рявкнули надсмотрщики сзади. Колонна вновь двинулась вперед. Никто из нас не знал отошедшего в иной мир старика. Мы шли мимо него, получившего свою свободу, а он провожал нас остекленевшим взглядом и, как мне показалось, улыбался. Глупо, но мне было его жаль. Я еще не знал, что ждет меня впереди. Не знал, что уже вечером буду ему завидовать. Тут целая очередь таких же бедолаг, как я. И я знаю, что многие из них невиновны. И все знают. Но каждый рад, что на сей раз суд прошел мимо, что жертвами стражи оказались другие люди. Что беда миновала их уютный дом в этом проклятом городе. Одним из первых судили молодого, крепкого парня. В чем его обвиняют? Зарезал стражника? Может быть. Хорошо было бы, если правда. Только ведь наверняка стражник сам начал. Они стали совсем неуправляемы. Парню светят рудники. Как!? За такое не дают виселицу! По нашей цепи проскочил страх, и следующий заключенный лишь усугубил отчаянье. Судьи слишком легко отправляли людей на плаху. На виселицу. На кол. Менялись только варианты, но не суть. Выслушивая свой приговор, я не верил собственным ушам. Так не бывает. Так просто не может быть. Я до самого конца не верил в происходящее, я все ждал, что та девушка, оклеветавшая меня, прервет мои мучения. Закричит, что я не виноват. Попросит судей помиловать меня, оказавшегося на злосчастной улице. Что все произойдет так, как пишут в книжках. Что в последний момент все изменится к лучшему. Кто-то поженится, кто-то обретет богатство, а справедливость восторжествует. Неужели ее несуществующая честь стоит моей жизни?! Она молчала. Молчала, когда с шипением в мои глаза погружались раскаленные щипцы палача, молчала, когда меня бросили на растерзание толпы, молчала, когда обезумевшие от ярости люди пытались разорвать меня на части, и только когда мое сознание стало ускользать от меня - я услышал ее крик: - Это не он! Я соврала! Простите меня! Потом, дни и месяцы спустя, я очень часто пытался понять, был ли вообще тот крик. Или заветные слова мне лишь почудились? Так ведь бывает, когда очень хочешь что-то услышать - непременно услышишь, даже если ты сам это придумаешь. Я-сегодняшний считаю себя вчерашнего наивным глупцом. Как я мог сомневаться в услышанном? Зачем я потратил столько времени в попытках понять очевидное? Конечно же, мне почудилось. ...   Очнулся я здесь, в темноте. Я плачу, когда вспоминаю о первых мгновениях, о том ощущении беспомощности в момент моего возвращения к жизни. Или, вернее, к существованию. Я думал, что прошел через ад, но не знал, что это было только его преддверие. Я дрожал от нетерпения и желания вновь услышать голос сестры, почувствовать ее маленькие пальцы, шевелящие мои волосы. Верил, что мои мучения закончились, и хотел только одного - укрыться уютным шерстяным одеялом, слушать ровный уличный шум и тихий шепот , рассказывающей о дневных событиях. Ведь я стал калекой, инвалидом. Ведь я никак не мог теперь без моего Хвостика... Но агония моей надежды прошла, и я понял, что нахожусь далеко от дома. В лесу. Понял, что меня вышвырнули прочь из города, которому хватало своих несчастий. А я, слепой калека, с клеймом насильника на лбу, ежедневно напоминал бы им об их жестокости. О возможной несправедливости. Взывал бы к милосердию, которого у них не было, и к возмездию, которого они смертельно боялись. Они сломали мою жизнь, и выкинули, как выкидывают поломанную игрушку нашкодившие дети. Кто вспомнит? Кто задумается? Пока игрушек достаточно - никто. ...   Меня все еще порывает сорвать тряпку с глаз. Неделя уж прошла, а мне все кажется, что я снова смогу видеть. Вновь увижу свет, лес, воду.   Не увижу.   И пока я не поверю, не почую, что это навсегда - мне будет тяжело. Поэтому мне надо убедить себя, что все кончено. Что глаз у меня не будет. Только тогда, когда я поверю в это - ко мне вернется покой.   Наверное, вокруг поляна. Мне думается, что поляна. Как только я забываю о том, что у меня когда-то были глаза - мой слух обостряется. И так происходит чаще и чаще. Только вот не помереть бы с голоду раньше, чем я успею привыкнуть к новой жизни.   Мои уши слышат кролика, прыгающего неподалеку. Я не шевелюсь. Я замер, но заставляю себя дышать - иначе, рано или поздно, я его вспугну. Приманка не ахти какая, но тут важнее не приманка, а ловец. Я не шевелюсь.   Я не вижу кролика, но ощущаю его. Знаю, где он сейчас, знаю, где он будет, если все пойдет правильно.   Мне нужно, чтобы все шло правильно. Чтобы кролик прыгал туда, куда я хочу. Чтобы я его поймал. Чтобы я слышал так хорошо, что зрение мне не понадобится. Мне нужно, сильно нужно, чтобы я выжил. Чтобы выиграл игру в прятки, сначала у кролика. Разницы нет - кролик или меч. Шелест лапок, или стрелы.   Был бы лук, я бы точно уже добыл себе еду. Я это чувствую. Я знаю, где кролик прямо сейчас - а этого мне достаточно, чтобы попасть.   Кролик и меч. Лапки и стрелы. Мне нужно выиграть, потому что на кону моя месть. Клеймо на лбу саднит. Сначала я думал, что начнет гноиться, после того как меня облили помоями у ворот, но вроде пронесло. Я никогда не увижу этого клейма, но, наверное, это и к лучшему.   Кролик жует приманку. Я бы сохранил жизнь этому доверчивому зверьку, но времена компромиссов кончились. Месть или самоубийство. Кролик или голодная смерть.   Я прыгаю, и всем телом падаю прямо на крохотную тушку, ломая животное своей тяжестью. ***   Я никогда не думал, куда деваются изгнанные. Такие, как я. Даже не так, еще проще - я никогда не думал. Если бы думал, то давно сбежал бы из Города. В нем что, раньше не пахло гнилью? Пахло, еще как. Но так всегда - начинаешь думать, когда становится слишком поздно этим заниматься. Начинаешь слышать, когда уже нечем смотреть. Я даже не предполагал, что их так много - изгнанников. Тех, кого отверг Город. И как я теперь понимаю - отверг за их чистоту. Мы все здесь калеки. Очень-очень много калек. У кого-то нет языка, и они молчат, но я общаюсь и с ними. Они подходят, гладят меня по плечам, по волосам, признаваясь мне в своей любви. Это просветление, которое наступает только тогда, когда ты окажешься за воротами. Очищение. Все, все мы здесь, добрее и лучше. Вряд ли были такими всегда. Я вот - точно не был. Боялся показать свои чувства. Боялся лишний раз приласкать сестренку. Потому что знал - что ей жить в том мире, в котором нельзя расслабляться, раскрываться и показывать свои чувства. Потому что опасно это может быть, и закончится плохо. А она - постепенно отдалялась от меня, хотя, для меня, так и оставалась моим Хвостиком. Я и здесь еще сдерживаю себя, по привычке, хотя с каждым днем мне все проще и лучше с моими друзьями. Костры горят по всему лесу. Я чувствую эти костры. Я чувствую вечернюю прохладу, и мне уже не нужны глаза, чтобы наслаждаться закатом - достаточно лишь чувствовать тепло заходящего солнца на щеке. Это тепло ушло с моей кожи всего лишь час назад, но сейчас на смену пришло другое - тепло от костра. Мой костер самый большой, и вокруг него сидят такие же изгои, как и я. Не знаю почему, но меня здесь уважают. Не просто любят - любовь здесь обязательна, но и уважают. Слушают, внимательно слушают. Именно поэтому я стараюсь пореже говорить, чтобы не сказать какую-нибудь глупость. Другие костры я слышу. Тепло от них до меня, конечно, не доходит. Но я слышу треск горящих сучьев. Слышу тихие разговоры. Слышу, когда кто-нибудь подбрасывает в огонь новые поленья. Их сотни, этих костров. Они разбросаны по всему лесу. Они ждут. И я верю, что грядет время перемен. ***   Я никому не рассказываю своей истории. Даже когда мои выжженные глаза под повязкой вновь начинают кровоточить. Зачем им знать о моей боли? Тут тысячи историй важнее. Сотни судеб трагичнее. Каждому из нас досталось от жителей Города. Впервые за много лет я не считаю, что моя беда важнее прочих. Впервые в жизни, я не иронизирую над чужими несчастьями. Я воистину прозрел. От их горя у меня болит сердце. Они это чувствуют, и потому подходят к моему костру все чаще. Глупые... отчего-то они решили, что я лучше их. Моя ненависть, в конце концов, утихла. Ее победила любовь моих друзей, и я полностью растворился в их мире. Иногда меня резали воспоминания о прошлых днях, но я так тщательно старался втоптать их в самые дальние закутки души, что они стали бояться появляться на поверхности. Я стал понимать гораздо больше, чем раньше. Я стал совсем другим человеком. Я забыл о боли. О мести. Пока в один из дней к моему костру не принесли умирающего. Он родился здесь, в лесу, и впервые за свою жизнь среди бела дня вышел на большой тракт. На беду мимо шли повозки горожан. Неважно куда, неважно откуда. Мальчишку чудом отбили старшие товарищи. Но тщетно. Я не смог ему помочь. И когда парень сделал предсмертный, судорожный вдох, я почувствовал, как прорвалась столь тщательно выстроенная мною плотина терпения. В один момент все мои попытки "забыть" обесценились. Ярость и горечь перекосили мое лицо, и я глухо произнес: - Мы должны отомстить. Вокруг меня воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костров, да далеким тихим плачем. Я знаю, что все они боролись с такими мыслями, все они старались отгородиться от прошлого, находя утешение в кострах. Но все мечтали наказать Город. - Он отверг нас, и мы ушли. Но он продолжает преследовать нас. Он опять вторгается в наш мир! Мои слова придали мне сил, и я порывисто встал, почти не чувствуя ног. Справа меня подхватили сильные руки. - Пришло наше время! Говорят, южные фанатики бородатого бога после молитвы впадают в безумный транс, и им не страшны ни смерть, ни боль. Мне кажется, я вошел в то же состояние. Я знал, что меня слышат все мои новые друзья, я знал, что меня поддерживает каждый бродяга отсюда и до самых дальних костров. Я знал все ответы на любые вопросы. - Настал и наш черед отправиться к ним! Мы идем на Город! Мои слова подхватили тихие голоса у нашего костра, а затем, со скоростью пожара, от группы к группе, волнами разошлись по лесу. - Они подарили нам любовь, - раздался чей-то робкий голос. - Может быть, не надо? Я вновь вспомнил сестричку. Мою маленькую, кареглазую сестричку. Единственного человечка, который был мне когда-то близок. И который позволил выбросить меня прочь из Города. Который не оказался рядом, когда я полз по раскисшей от дождя земле, а мои раны горели адским пламенем. Который не видел, как я бился в лихорадке в заброшенной норе. Где она была, когда я так в ней нуждался? Где? Или она, как и Город не хотела видеть меня таким, каким я стал? А потом я всей кожей ощутил, как веет холодом смерти от умершего у меня на руках незнакомого мальчишки. - Мы идем на Город, - вынес я свой приговор. ***   Я чувствую себя частью реки. Частью могучего течения, плавно огибающего древние камни и великие деревья. Частью стихии, сметающей со своего пути все недостойное. Несущей очищение в те места, где вода приобрела запах болота. Я слышу биение тысяч сердец. Слышу топот тысяч ног. Мы идем на Город. С каждым шагом мы все ближе. Мне даже не нужно видеть, чтобы чувствовать дорогу. Я нутром ощущаю, как окружает меня знакомый, и уже позабытый мир. Под моими башмаками стучат неровные камни главного тракта, а слух улавливает тревожный набат за городскими стенами. Я уверен: ничто не способно удержать нас, ничто не способно прервать наш очистительный поход. В небе грохочет гром, и нас накрывают тугие струи теплого ливня. С каждым шагом мы все ближе к Нему. ***   Паника накрыла город удушливыми волнами страха. Кто-то бежал к ратуше, надеясь укрыться за ее толстыми стенами. На соседней улице истошно вопила женщина. Хвостик понимала, что разумных объяснений ее истерике быть не может - незнакомка уже окунулась в пучину ужаса и была всецело поглощена тем, что еще даже не произошло. Она вопила заранее. И вокруг нее паника лишь усиливалась. Кто-то спешил к замку наследного принца, но Хвостик бежала как раз оттуда - ворота замка закрыли сразу, не впустив в него никого из горожан. Более того, Келесет не отправил на внешние стены ни одного лишнего солдата, решив, что его шкура и сохранность замка важнее, чем жизни горожан. Может, он был и прав. Не насчет собственной шкуры, а насчет того, что жизни городских тараканов не стоят ничего. Для нее - точно не стоили. Теперь она пробиралась против потока беженцев - к стене. К воротам. Девушка хотела увидеть, что могло настолько испугать весь город. Город, который тысячелетия не капитулировал ни перед кем. Город, за который сегодня никто не хотел сражаться. Хвостик вдруг отчетливо поняла, что высокие крепостные стены больше не защищали горожан от окружающего мира. Не защищали с того самого момента, как у города не осталось души. Не осталось души ни у одного из его жителей. Могучие стены в одночасье стали ловушкой, последним пристанищем для приговоренных. И неизвестно, что страшило людей больше: неведомый враг, или же отрезвляющее понимание происходящего. У стены истошно голосили стражники, визжали цепи ворот, скрипели решетки. Она тщетно пыталась разобрать хоть что-нибудь сквозь мутную дымку дождя, но не могла. До стены оставалось немного, нужно было только подняться, посмотреть на захватчика, достаточно смелого, чтобы напасть на сильнейший город известного мира. Очиститься от всей той скверны, что навалилась на нее в последние месяцы. Ее сбивали с ног, но она поднималась вновь, стараясь лишь не быть затоптанной толпой. Никто никому не помогал. Какой-то торговец гнал телегу, решив видимо, что принц впустит его в замок, если у него будет с собой достаточно добра. Хвостик успела отскочить, но женщина, с которой она разминулась чуть раньше, не успела. Попала прямо под лошадь, а потом под колеса телеги. Торговец даже не остановился посмотреть на свою жертву, оставленную на мостовой с разбитым черепом. Испугались. Взбираясь на стену, девушка с особой остротой ощущала камень под своими пальцами. Холодный, мокрый и шершавый, он успокаивал, придавал силы, возвращал ощущение жизни, которое начинало покидать ее в хаосе общего ужаса. Хвостик всхлипнула от неожиданно острых ощущений, которые разом вернули не только ее вкус к жизни, но и страх ее потерять, эту жизнь. От сапожника к броннику, от ювелира к алхимику, от прачки к щелочнику по городу катился слух о чудовищах, осадивших город. Они не знали, что настоящие чудовища давно уже находятся по эту сторону стен. Никому из них не пришлось умолять равнодушных стражников, не желающих открывать ворота и пропустить ее к страдающему брату, никто из них не совал им в руки последние сбережения и не проклинал смеющихся солдат, отобравших у нее все до единого грошика, а потом грубо отпихнувших прочь. Никому не довелось терпеть противные "ласки" караульного офицера, который, воспользовавшись ей, со сладкой улыбкой развел руками, отвел глаза, а затем приказал бросить девушку в застенок на пару дней, остыть. Девушка даже не удивилась, когда сквозь морось дождя увидела человеческую фигуру. Она всегда знала, что он вернется. Не таким человеком был ее брат, чтобы отступить... Но увидев его, Хвостик не смогла удержать дрожь страха и жалости. Несмотря на свою слепоту, несмотря на то, что окровавленная повязка закрывала выжженные глаза, брат двигался так, будто все еще видел. Дождь неожиданно стих, опал, ударился брызгами о землю и камни, оставив после себя кристально прозрачный воздух. И Хвостик машинально закрыла рот, чтобы удержать рвущийся крик ужаса. Из исчезающей пелены выступали те, кто шел за ее братом. Уродливые великаны севера. Болотные тролли. Ей померещились даже кровавые подлунники. Гоблины. Волколаки. Приозерные кошмары, виденные только на картинках. Из под пелены выступали новые и новые ряды осаждающих. Баньши реяли над скрюченными ходунами. Темные древни несли на себе сатиров. К городу устремились все известные твари мира. И среди них был только один человек - ее брат. Ее слепой, искалеченный брат. И, к горечи сестры, он великолепно вписывался в наступающую армию. Сбежали последние, самые смелые и глупые стражники, и Хвостик поняла, что осталась на стене одна - как будто только она должна была оборонять город от угрозы. Но и она не собиралась его защищать. - Прости, братик, - тихо прошептала она. К городу неслась орда, несущая ему искупление. Но никто из чудовищ по эту сторону стены не хотел видеть, что из леса вышло добро. Всепрощающее, очищающее и неудержимое. Сестра это видела. И думала, что не заслужил искупления ни город, ни чудовища внутри него. Она - точно не заслужила.