Наталья Егорова - Талисманчик Страница 4

И подумать бы мне хоть мимолетно, что безоблачность может окончиться катастрофой, что окружающая меня сладкая действительность, наполненная работой, запахом краски, мельтешением лиц - только затишье перед бурей!

Этот прием был таким же рутинным мероприятием, как и целая череда предшествующих и, видимо, последующих. Я знал лично едва ли половину гостей, но многие из них были мной уже запечатлены, начиная с хозяйки вечера - дородной молодящейся бабенции с лошадиным лицом и визгливым голосом. Я помнил, как добавлял мягкости в это лицо, как сочинял несуществующее благородство. Сегодня я с хозяйкой еще не здоровался, увлеченный потоком гостей к длинному фуршетному столу, а впрочем, я уже давно бросил проверять действие собственного бытового волшебства.

Мне уже достался бокал шампанского и пара бутербродов из стандартного банкетного набора, я уже рассказал популярной тележурналистке пяток старых анекдотов и со скучающим видом дал автографы двум невесть как затесавшимся на прием помятым девицам. Осталось ждать только случая засвидетельствовать свое почтение хозяйке и с достоинством удалиться. Наконец, ее огненное платье, туго обтягивающее валики откормленного тела, мелькнуло в непосредственной близости. Я бросился на перехват. Приложился к ручке с многочисленными тяжелыми перстнями и, уже произнося банальные уверения в почтении, понял - что-то не так. Что-то не то с ее лицом.

Я оценивающе вгляделся: глаза, скулы, очертания подбородка - вроде, ничего не изменилось. Вот: взгляд стал цинично-подсчитывающим, старой склочнице это и подходило более всего. Но я ее такой не рисовал! Презрительный изгиб губ также оказался новым приобретением. Я похолодел: чувство, как будто мною нарисованная картина вышла из повиновения и принялась изменяться сообразно своим собственным представлениям.

То, что я шутя называл "бытовым волшебством" действует недолго? Или не на всех? Или...

Я пробормотал какую-то чушь и бросился на второй этаж, где - я знал - над красным кабинетным роялем висел тот самый злополучный портрет. Я едва не сшиб с ног владельца радиостанции, обнимающего на лестнице сразу двух глупо хихикающих девчонок. Я метнулся к цели и... уставился в пол, словно боялся увидеть, что мною же созданное лицо насмешливо подмигнет мне, как в фильме ужасов. Я даже не удивился бы, кажется, хотя испугался бы без сомнения.

Наконец, оторвав взгляд от длинной царапины на полированном боку рояля, я медленно поднял взгляд. Скользнул по тяжелой золоченой раме в вычурных завитках, уперся в собственную подпись и мучительным усилием взглянул на живописные мазки самого лица. Сморгнул, разгоняя набежавший туман. И понял, что предчувствие катастрофы не обмануло меня.

Это не было мое произведение. Не было в полной мере моим, а словно уже живущим собственной жизнью. Своеобразно обаятельное лошадиное лицо, с которым я начинал работать и которое преобразовал по-своему, не вернулось. Получилось лицо новое, в котором я узнавал и естественные черты, и созданные мной, но они словно подернулись дымкой, поверх которой торжествующе и нагло нарисовались расчетливость и надменное презрение.

"Проявились", - понял я, хватаясь за полированную крышку рояля, чтобы удержаться на ватных ногах. Не нарисовались - проявились. На свет вылезла внутренняя сущность хозяйки, которая раньше скрывалась за лошадиным обаянием, а после - под гладкостью нарисованных черт. Проявились, сверхъестественно изменяя и саму ее, и мой портрет.

Похоже, кроме меня, этого еще никто не заметил.

Я сбежал с вечеринки и впервые за полгода отправился в свою старую квартиру.

В коридоре пахло нежилой пылью. Яйца в холодильнике протухли, масло покрылось зеленой плесенью, раскрытая книга Перумова валялась на табуретке. Я машинально поднял ее, и на глаза попалась фраза: "Мне нужен какой-нибудь могучий чародей, но не первый попавшийся..."

Черт, мне тоже не помешал бы какой-нибудь могучий чародей, мои собственные чудеса, кажется, выходят из-под контроля. Я понял, что инстинктивно пытаюсь занять руки и голову всякой ерундой, лишь бы не делать то, ради чего, собственно, я сюда и приехал.

Лишь бы не увидеть все еще валяющийся здесь автопортрет.

Лишь бы не подойти к зеркалу.

Лишь бы не обнаружить... Что?

Я все же поднял его - пыльный, валяющийся в углу лист, где когда-то написал себя - успешного. И сличил новый оригинал с ожившим портретом. О, да, они по-прежнему были идентичны, вот только это уже был не я давний и не я придуманный. Это был, наверное, такой я, каким я был изнутри: растерянный, с лихорадочным трудоголичным блеском в глазах, с недоверчивым восхищением вершащимися чудесами, испуганный, торжествующий - все сразу. Это значило, что мне не показалось.

Отчаяние захлестнуло меня. Я же только хотел сделать мир красивее. Я ведь искренне дарил им новые лица. Кто же знал, что одушевленные мною портреты заживут собственной жизнью, выявляя истинные лица своих моделей! Талисманчик оказался проклятием...

Я больше суток просидел перед телевизором, благо выбор теленовостей в наше время исключительно богат, а мои заказчики попадали в эти новости достаточно часто. С каким-то болезненным интересом я вглядывался в эти новые рожи, где под лоском наведенной мной красоты проглядывали скупость, зависть, жестокость, глупость - все человеческие пороки.

Пока, быть может, это видел только я. Но еще немного - и голого короля уже не скрыть. Я знал, чем это кончится - ужасным скандалом. Меня будут пытаться подкупить, испугать, сломить физически: они никогда не поверят, что запустив страшный механизм, я не смогу остановить его.

Тренькнул звонок. Я замер, тупо уставившись на пустую бутылку из-под вермута в собственной руке. Когда я успел его выпить?

Звонок повторился. Я знал, кто это и не мог заставить себя подойти к двери. Я понял, что если увижу преображенное лицо Катьки - какие бы пороки ни были написаны на нем - я окончательно сойду с ума. И я сидел, вздрагивая от каждого короткого треньканья.

Она была настойчива. В конце концов, я доплелся до двери и в пыльном утреннем свете поднял глаза на свою первую модель.

На ее лице была написана всепонимающая серьезность. Чуть-чуть усталости, немного интереса, искреннее участие. Я вглядывался в ее глаза, ничуть не утратившие цвета, в ее лицо, растерявшее стервозность, но приобретшее несвойственное ей прежде спокойствие. И понимал, что мир, качнувшийся на грани безумия, устоял.

– Я тебе пельмени принесла, - сказала она.

Я плакал, как младенец, и ничуть не стыдился этого. Я говорил и говорил - взахлеб, перескакивая с одного на другое, пытаясь неуклюжими словами выразить весь ужас перед свихнувшейся действительностью. Я истово сжимал ее ладони, цепляясь за ее реальность, как за последнюю соломинку в чудовищном мирокрушении. Кажется, мы сидели на кухне, она уговаривала меня что-то съесть, а я все не мог остановиться, не мог отпустить ее руку хотя бы на миг: мне казалось, что тогда я действительно сойду с ума, и чудовищные портреты обступят меня со всех сторон.