black__tiger - Зеркало иллюзий Страница 4

Отец хотел, чтобы я играл в футбол. Футбол – игра для настоящих мужчин, по мнению моего магловского папаши. Мама в этом была на его стороне, только она говорила о квиддиче. Она была капитаном команды Хогвартса по игре в плюй–камни, волевая, решительная настоящий лидер – я надеюсь, что унаследовал хотя бы некоторые ее качества. …Странно, что все они абсолютно отказывали ей в семейной жизни.

Маминых рассказов и поверхностного сходства между двумя играми было достаточно, чтобы у меня развилась аллергия на квиддич еще до Хогвартса – а заодно и на командные виды спорта вообще. Боюсь, что командный дух всегда был мне несколько чужд.

Отец спрашивал: “Где твои друзья?”

Друзья? – а что это такое? Это которые познаются в беде? Или которые одного не ждут? – нет, те вроде бы не друзья… О, вот еще: “Не имей сто друзей, а имей сто фун…” Тьфу ты!.. Наоборот!

А не было таких. Никогда. Близких – тоже. Никого не было. Ну, почти. Мать молчала о своей родне, а с отцовской мы почти не встречались после проявления у меня признаков стихийной магии. Связь с ближайшими родственниками поддерживалась, главным образом, благодаря открыткам к Рождеству. Открытки были магловские. Неподвижные. Лет до пяти я не знал, что бывают другие. Но как‑то накануне декабря мама разбирала старую шкатулку с бумагами – и там были настоящие открытки. Белки на них перебрасывались шишками и желали друг дружке счастливого Рождества. А эльфы Санта–Клауса пели рождественские гимны. Глядя на них, я впервые осознал существование мира волшебников отдельно от себя.

Редкие встречи с магловскими предками не доставляли никакого удовольствия ни мне, ни вечно настороженным в таких случаях родителям: “Северус, поцелуй бабушку… Северус, не горбись… Северус, как ты учишься?.. Северус, расскажи о своих друзьях…”

Да какой там Северус! Там я был лишен даже собственного имени, там я был – Север. И даже на это имя, максимально приближенное к магловским, ради чего пришлось перекроить его на французский манер, дед недовольно кривил губы: “И кому пришло в голову так назвать? Нехристианское имя‑то. Небось, и святого покровителя нет”.

Но покровитель – был. Даже два: небесный заступник Святой Север и вполне земная Эйлин.

С мамой можно было все, чего нельзя с отцом. Мама смеялась, довольная моими успехами. С пяти лет она начала обучать меня. Работала вечерами, чтобы быть со мной днем. И учить – пока отца не было дома.

В результате ей не хватало времени на Тобиаса. Я радовался, что мама – со мной, и не замечал, что ее отношения с отцом стремительно портятся. И не понимал, что отец видит причину отдаления жены – во мне.

Я любил свою маму… но что я знал о ней? Что мы – все – знаем о своих родителях?

Что, что толкнуло чистокровную ведьму в объятия простеца? Любила ли она Тобиаса? Или он был для нее просто страховкой от одиночества?

Я никогда не пойму, что она отказалась от семьи и фамилии Принс – ради меня.

Мама…

Это она втравила меня во все ЭТО. В жизнь на два мира. В Паучий тупик с волшебными перспективами.

То есть они казались – волшебными. А оказалось – как всегда.

Я с детства жил в двух мирах и считал это естественным; и, привыкнув изворачиваться, никогда не думал о том, каково матери, которая разрывалась между двумя любящими людьми.

Я не хотел делить ее ни с кем.

Она вздыхала:

— Мерлин! Как вы похожи! Даже в этом.

А в чем еще, спрашивал я ее, втайне надеясь искоренить эти черты.

Она, смеясь, перечисляла: нос, глаза, волосы, педантичность, самолюбие, ревность, мстительность, вспышки ярости, неумение прощать…

— Неправда, у меня твои волосы и глаза!

Ей было забавно замечать в нас сходство. Сначала. Потом, видя мою реакцию, она перестала говорить об этом.

Но это не отменило главного: я ни в чем не хотел быть похожим на отца.

…Магловское ничтожество!

Я не мог избавиться от его крови в своих жилах. Но поклялся, что ничтожеством не буду никогда. Это – в моих силах. В крайнем случае – просто не буду.

Не получилось. Никогда не получалось.

Но я все‑таки надеюсь. Даже сейчас, проверяя эссе третьекурсников…

…И – о, Мерлин! – опять нет времени вымыть волосы!

ХОЛОДНАЯ ЗАКУСКА

Почему он не извинился? А может, он пытался извиниться… по–своему…

Совы прилетают к завтраку. Как обычно.

Свиток падает рядом с тарелкой.

Черноволосый и черноглазый юноша в мятой (и когда успела измяться – с утра‑то?) мантии разворачивает пергамент и… давится тыквенным соком.

Внутри – незнакомым почерком, без обращения и прочих экивоков:

“Буду ждать сегодня в полночь в Выручай–комнате. Думай обо мне”.

Подписи нет.

Но адресат не сомневается в авторстве. Ни минуты. И с видимым отвращением косится на гриффиндорский стол. Взгляды двоих скрещиваются; ни один не сулит другому приятного времяпровождения.

Первый идет на встречу. Не идет – крадется (время после отбоя – запретное), счастливо избегая завхоза, Пивза, проваливающихся ступенек… Маглы говорят: дуракам везет. Правильно говорят: дурак и есть. А кем надо быть еще, чтобы клюнуть на такое? Причем после того как уже один раз попался… И сейчас – снова попадется.

Первый думает о том, кто его пригласил, с такой… интенсивностью, что дверь появляется во время первого же прохода по нужному коридору.

Первый никогда не испытывал особого желания изучать замок в деталях – его интересовали другие вещи. Ему вполне хватало собственного факультета, библиотеки и классных комнат. Но о Выручай–комнате он знал. Собственно, он неоднократно заглядывал туда: за книжками, которых не полагалось читать младшекурсникам. За компонентами, которых не было в свободном доступе в кабинете зельеварения и даже в личных запасах профессора Слагхорна. И все это непременно находилось. Спасибо маме, подсказала, где искать. Хотя взамен ему пришлось дать слово, что он не будет злоупотреблять возможностями Выручай–комнаты. И как только он сам не додумался? Тогда и слова можно было бы не давать… Первый знал, что для других Выручай–комната становилась местом романтических свиданий или камерой хранения, или спортивным залом. Но никто и никогда прежде не пытался воспроизвести в ней подвалы Лондонского Тауэра, о которых им рассказывал Биннс. Или Азкабана. Во всех подробностях и со всеми атрибутами.

Голые каменные стены, мокрые и холодные. Капли воды медленно сползают по ним, поблескивая в свете факелов. Вделанные в камень кольца для цепей и сами цепи, тяжелые, змеящиеся по стертым плитам навстречу вошедшему…

Первый замирает на пороге, словно под ступефаем.

А в центре – абсолютно не соответствующее сумасшедшему интерьеру черное кожаное кресло. Антикварное. Мягкое и глубокое. Из кресла фыркают: