Ольга Онойко - Исполнитель Страница 4

Вступил Витя с ритмом. Волчара слушал Ланку и ждал.

«Ну! — подумал Аркаша так отчаянно, что заболело в груди. — Тиррей, пожалуйста!..»

И взял аккорд.

Тиррей застонала от страсти.

Она звучала сухим деревом и музыкальной сталью, но дрожала и пела так же, как в те часы, когда состояла из живой плоти — спутанных волос, длинных ног, нелюдского, пахнущего еловым лесом дыхания… Иногда Каше казалось: гитарой Тирь хочет его больше, чем девушкой, но исполнитель не может дать ей чего-то важного, и потому она пытается взять это у мужчины. Если бы она умела нормально говорить, он бы у нее спросил. Наверное спросил бы. Но она плохо говорила.

«Субдоминанта, — думал Каша, — вторая низкая… а потом мелодический мажор». У него была пятерка по сольфеджио.

Ланка пела, танцуя у микрофона так же, как Тиррей в руках у Каши: никто этого не видел, но она танцевала. Витя своим ритмом отрывал ее от земли, Волчара держал и нес в небо, Эрвейле светил в этом небе солнцем, и должна была лететь рядом с Ланкой золотая орлица — Тиррей…

Киляев потерял баррэ, но струна не задребезжала. «Тирь», — подумал он с нежностью. Гитара играла сама, он был только ее исполнитель — он парил, он мчался в этом небе, пронизанный музыкой, и светлая игла в его сердце давала ему силу лететь.

Партия заканчивалась, осталась только пара фраз в коде. Аркаша незаметно выдохнул: прошло.

Ланка допела последнюю ноту — опять вокализ, трепещущий, как лист на ветру.

Стало тихо.

В гулкой неуютной тишине неуместно, как всегда, захлопал менеджер. Аркаша посмотрел на Полину Кимовну. Все на нее посмотрели.

Замдиректора задумчиво улыбалась. Борис перестал хлопать.

— Скажите, — спросила Полина, — а вы… могли бы показать со сцены трансформацию ваших инструментов?

Не успела она договорить, как Аркаша почувствовал что-то смутно неприятное — будто сквозняк подул из-за кулис. Но сквозняков здесь не было; холодная темнота плыла то ли от Полины, то ли из-под крыши зала. Тиррей словно стала тяжелее в руках Аркаши. Он не сразу понял, что чувства эти принадлежат не ему, а гитаре — они почти слились в единое целое, пока играли.

Запоздало Киляев огляделся.

Волчара заметно помрачнел. Борис усердно делал выразительные глаза, словно пытался внушить «Белосини» нужный ответ. Витя вздохнул, положив палочки.

— Извините, — отрезал Серега-Сирена, — нет.

— Почему? — голос Полины стал мягким, как вата.

— Это цирк, — хмуро сказал клавишник. — Живые инструменты в перформансах не участвуют.

— Очень жаль.

Это были единственные слова, которые замдиректора произнесла без улыбки. Потом она снова заулыбалась, покивала Борису, сказала, что все могут быть свободны, она сообщит о своем решении позже. Неприятное чувство не покидало Аркашу, и теперь это было его собственное чувство.

В «Сказку сказок» их не приняли.

Никто особенно не расстроился — если бы их всерьез волновали такие неудачи, «Белосинь» давно бы распалась. Катастрофы не случилось. Борис еще раз пошел в «Дилайт», совершил чудо менеджмента и вернулся с возобновленным приглашением. Уровень у «Дилайта» был другой, там вполне хватало того шоу, которое «Белосинь» могла устроить. Борис сказал, что на самом деле директор «Дилайта» и не собирался с ними рвать, просто хотел попугать немного дисциплины ради, и он, Борис, его очень хорошо понимает. Борис вообще в этом деле хорошо понимал.

Отличный он был менеджер, Борис, зря Волчара над ним смеялся.

Неделю спустя в гостях у Ланки они смотрели новые песни. Песни писала Ланка и иногда Волчара, но аранжировать ни у той, ни у другого не получалось совершенно, аранжировки делали Витя с Серегой. Аркаша сочинять не умел и иногда, в глубине души, расстраивался из-за этого. Конечно, у него была Тиррей. Но как подумаешь, что больше-то за душой ничего… «Каждому свое, — думал Киляев, утешая себя. — У всех что-то свое есть».

Витя с Борисом вышли покурить к лифту. Вернулся Витя один. Менеджеру позвонили на мобильник какие-то деловые партнеры, и он убежал.

— …со страшным криком, — образно закончил ударник. Все засмеялись.

— Вить, — спросила Ланка, — а он не говорил больше про «Сказку»? Там совсем глухо?

— Говорил, — ответил ударник и посмотрел в окно. По-всегдашнему спокойное лицо его стало совсем невыразительным. — Полина, говорит, ответила: «Хорошие, — говорит, — ребята. Но как их позиционировать? Либо живые инструменты, либо крепкий средний уровень. То и другое одновременно наша публика не поймет».

Повисло молчание. Серега сплел пальцы в замок и угрюмо скосил рот на сторону. Аркаша не знал, что и подумать. Все уставились в пол.

— Во как… — глухо сказал Волчара.

С тем они и разошлись — молча, разве только попрощавшись вполголоса.

Само собой, замдиректора «Сказки» была женщиной капризной и привередливой, выдавала собственное мнение за мнение публики. Но привычные эти утешения не помогали. Кое-чего Киляев просто не понимал.

Они же летали.

«Солнце меня согреет, — пела Ланка, — орлица-золото рядом, и весь небосвод — мне крылья»… «На разогрев могла бы взять, — думал Каша, настраивая Тиррей по бабкиному фортепьяно. — Мы же хорошо отыграли. Тиррей так хорошо играла. Она молодец. Почему?»

Дерево в его руках шевельнулось.

Пара секунд — и вместо колков гитары Каша прикасался к ее твердому ушку. Тиррей сидела у него на коленях, привычно, будто в кресле. Сопела носом. Лак ее пах сегодня сильнее, чем обычно. Киляев принюхался и подумал, что эдак дендрофилом станет — древесный запах Тиррей его уже заводит. Вот опять на уме не дело… Он улыбнулся.

— Сказка, — уныло сказала Тирям-Тирям и насупилась. — Сказок.

— Не расстраивайся, — ободрил ее Каша и обнял за тонкую талию. — Будем в «Дилайте» играть снова.

— Сказка, — повторила Тиррей и вдруг больно, сильно пихнула его в живот. — Ска! зок! — крикнула она. — Каша! Ты ничего! Я! А ты чего?

Аркаша только глазами захлопал. Гитара соскочила с его колен, пнула его по ноге и замотала лохматой головой:

— Ты! — завизжала она, подпрыгивая на месте, и это бы выглядело смешно, не будь она настолько зла. — Почему ты совсем ничего?.. а я!

— Тирь! — Каша вскочил, схватил ее за руки, Тиррей вырвалась и со всей силы ударила его в живот, так, что у него в глазах потемнело. — Дура! — простонал он.

— Я тебя! Я пела, играла! Я — вся!.. — гитара завыла и села на пол. Подол сарафана задрался до пупа. — Ты-ы-ы-ы…

— Ты чего? — опасливо спросил Каша. Он даже обидеться забыл.

— У-у-у-у… Ка-аша… мя-амля… — Тиррей оскалилась, вцепившись пальцами в волосы и ритмично раскачиваясь, — у-у…