М. Антрекот - Дело огня Страница 4

Сайто полюбовался законченной работой, отложил перчатку, вытер руки и взял с подноса вторую чашку.

— Чего мы не знаем… — словно бы про себя сказал он. — Или кого мы не знаем…

По его лицу нельзя было сказать, нравится ему чай или нет.

— Хидзиката-сан тоже не понимает, — продолжал Окита. — Но он считает, что это не важно. А важно, что могут погибнуть люди и что храм будет нам благодарен. И, — в голосе его и речи послышался совсем другой человек, — от размеров этой благодарности будет зависеть, сможем ли мы купить винтовки сразу на всех, или только на первые три звена.

Это важно, подумал командир третьей. Это, пожалуй, важнее всего. Но…

Но приближается война, которую не остановят триста заграничных ружей. И три тысячи ружей не остановят. И три мана[24]. Ее остановили бы чиновники бакуфу[25] и императорского дворца, но им выгодно раскачивать лодку. Как это ни смешно, но среди господ патриотов есть люди, с которыми можно о чем-то договариваться, — тот же Кацура или тот же Сакамото Рёма[26]. А с сановниками во дворце и в замке Эдо договориться нельзя. Даже мятежникам не все равно, сколько крови прольется, когда падет сёгунат, а этим… Да, именно так — не «если», а «когда». Об этом пишут в воззваниях патриоты, об этом шепчутся девицы в Гионе и Понтотё[27], об этом тяжело и мрачно молчит командир Кондо[28].

Сёгунат падет, и даже сам регент юного сёгуна, господин Хитоцубаси Кэйки[29], ничего с этим не сделает. Бездарное дурачье в обеих столицах ненавидит его за ум, отвагу, ученость и талант. За то, что он выскочка из младшего дома Мито[30], любимец и надежда патриотов. За то, что не боится заморских новшеств и не лебезит перед бабьем из свиты сёгунской матушки. За то, что не спешит развязать войну против иноземцев и Тёсю, так как лучше всех понимает: эта война будет последней не только для сёгуната, но и для Японии. Сановники ненавидят его и изо всех сил подкапывают его башню. Скольких еще она погребет под развалинами — им безразлично. С ними-то ничего не случится — потому что с ними никогда ничего не случается. Да, в этих делах с поджогами святилищ чувствуется рука сановника, рука человека знатного, считать потери не привыкшего…

— До чего же тошно иметь дело с сумасшедшими, — вырвалось у Сайто.

— А мы кто? — искренне удивился Харада, приподнимаясь на локте.

Окита рассмеялся. Да, в устах человека, вспоровшего себе брюхо на спор, вопрос куда как уместный.

Сайто покосился на товарища, усмехнулся краем рта.

— Когда кто-нибудь из нас будет готов ради чего-нибудь поджечь город, я тебе отвечу.

Северные ворота и слова о призраках все-таки сбили Волков с толку. Раз уж поджигатели притворяются нечистью, значит, и ждать их надо где-то в час быка, в самое черное, нехорошее время. А тут еще собака в крысу не перешла — еще целый хвост от собаки той остался, — как дохнуло холодом по одной из боковых улочек, и человек Ямадзаки — торговец булавками, вопреки городским установлениям просто расстеливший свою циновку в тихом сухом месте между заборами, шевельнулся беззвучно, готовясь подать сигнал. А потом обвалился на свою циновку. Уже не совсем беззвучно и не так, как падают живые люди.

А Накадзима из первого звена, карауливший посреди северной лестницы, успел заметить белые пятна лиц, и даже меч выхватить успел, а вот закричать — нет, сумел только бросить меч на ступени, на истертый тысячами ног камень, чтобы зазвенела об него сталь, чтобы услышали там, наверху, у ворот, где каменные лисы стерегут вход.

Камень принял звук и подбросил его в небо. Сколько бы ни смеялись лисы над своими более крупными и более драчливыми сородичами, но тех, кто летел — действительно почти летел — вверх по лестнице, они ненавидели всем существом.

Самих они звон смутил мало. Даже если люди наверху будут готовы — ну что они успеют?

Кровь плеснула на камень, на сохнущую траву, — не спас и нагрудник, от плеча через грудь разрубленное тело упало, перекатилось ниже. Но второй удар встретил пустоту, а не теплую, упругую плоть. Со всей возможной быстротой черная тень с бледным пятном лица обернулась к источнику тепла и запаха, но меч обрушился на нее, раз — поперек живота и второй — на шею. Невнятный вскрик, звук падения, из тех троих, что стояли выше, остается один, а вторая тень устрашающе быстро несется наверх, сверкает льдистое лезвие, черным дымом вьются длинные волосы, — и падает. Такой же грудой тряпья, и совсем немного крови вытекает из перерубленного горла.

— Быстрый какой… поджигатель, — говорит человек с копьем. Харада. Задыхаясь говорит. Потому что угораздило же из трех рядовых остаться в живых самому тяжелому. Пока перевернешь, перетянешь рану наскоро, оттащишь в сторону…

Окита Содзи стоит на площадке между двумя лисами и помочь не пытается. Неизвестно, сколько там еще этих… привидений. Железом их достать можно, а так и вправду очень похоже.

Харада возвращается. Смотрит на мертвых. Нагрудник развален пополам, человек тоже. Есть в стране люди, способные так бить, только до этой ночи считал Харада, что всех их знает. Но это уж как водится. Вечно что-то упустишь. Гости тоже вот оказались не вполне совершенны.

Он наклоняется над телом, упавшим прямо перед каменной лисой. Странно, крови не очень много, хотя удар, как всегда, пришелся точно в горло. И тело уже остыло. В мертвых зрачках на белом лице мерцало отражение прибывающей луны. Выпавший из-за пазухи сверток с кремнем и трутом промок в темной лужице. Харада поднял его, развернулся было к Оките…

И тут воздух дрогнул и сложился сам в себя…

Тот, кого называли дайнагоном Аоки — впрочем, сейчас в нем трудно было узнать придворного, — стоял в маленькой бамбуковой роще… впрочем, нет, «стоял» — неточное слово. Дайнагон Аоки был маленькой бамбуковой рощей, и дрожащим теплым воздухом в ней и над ней, и даже сухой землей на несколько сяку[31]вглубь.

И он был тремя тенями, что летели сейчас, едва касаясь ступеней, к северным и восточным вратам Фусими Инари Тайсё. Мимоходом свистнул клинок, потный человечек в смешном нагруднике выронил меч из худой руки, и звон падения прогремел для изощренного слуха дайнагона как звон большого гонга.

А потом теплый воздух вдруг исчез, желтая, нет, желто-зеленая морозная полоса скользнула через небо — и дайнагон понял, что он один. Его младших (учеников? рабов? выкормышей — ведь он же кормил их кровью, сначала своей, потом чужой?)… Как ни назови — а их уже не было. Были ровно пылающие призрачным пламенем фигуры у незримой границы — и еще немного живого тепла рядом с ними и в них. Дайнагон темным облаком, тенью приблизился к ним. Один призрачный хранитель стоял в проходе, под аркой с изогнутыми краями, другой поднимался к нему, и их мечи были холодны от темной крови.