Ольга Григорьева - Ладога Страница 40

Ну что скажешь этакому дурню? Поневоле я рассмеялся и тут же чуть не завопил от боли, прострелившей все тело. Опасаясь, не сломалось ли чего, начал старательно ощупывать себя. Ушибов было много, словно крепкие мужики долго и зло били ногами, но, слава богам, кости оказались целы. Мне бы в воду горячую да опосля отдохнуть денек, и буду здоровехонек. Славен встал на ноги и, проковыляв мимо меня, подошел к Чужаку.

– Я ведь не верил в тебя, Змей… – зачем-то признался он. – Но я рад, что ошибался.

У другого эти слова выглядели бы нескладной лестью, но в устах Славена они прозвучали складно, искренне.

– Ты – лучший из слепцов, – засмеялся клохчущим пришептыванием ящер. – Лучший…

По обычаю, отпуская от себя Змея, нужно разорвать рубаху до пояса, а то утащит с собой. Заметив, как нервно подергивается Змеиный хвост, Чужак рванул на себе срачицу. Изношенная ткань с треском лопнула, обнажая сильную грудь.

– Прощай, вой. – Змей глянул на Славена и развел в стороны кожистые полотнища крыльев.

– Прощай, – эхом отозвался сын Старейшины. Оттолкнувшись сразу всем телом, Змей словно прыгнул в небо, и только с вышины донеслось невнятное шипение. Чужак вздрогнул, словно услышал нечто неприятное, а потом, покачав головой, тихо прошептал:

– Я запомню, Змей.

– А я постараюсь забыть этот ужас, и чем быстрее, тем лучше, – потирая бока, громогласно сообщил Лис.

Я с ним не согласился – такое не забудешь, даже если очень захочешь. А потом, то ли оттого, что на Змея огненного долго глядел, то ли от страха запоздалого, то ли потому, что зелье Чужаково силу теряло – помутилось у меня в голове, встала пелена темная пред глазами, весь мир на миг застила да пропала, опять взор ясным сделав.

Казалось, летели мы невероятно долго, однако на деле небо еще золотилось рассветными лучами и роса на траве помигивала серебряными глазками, узрев ясный солнечный лик. Равнина вокруг только-только пробуждалась ото сна. Потягивалась сонной ленивой девкой, нежилась буграми полей, размыкала голубые озерные глаза. Светло-сиреневые колокольчики приподнимали скомканные заспанные лица, белорукие ромашки опасливо раскрывали желтые сердцевины, и неизвестные мне махонькие цветики смущенно разгорались пунцовым румянцем. В тихом, пронизанном солнцем и теплом, после небесного холода, воздухе отчетливо разносился голос большого печища. Пел, призывая буренок, пастуший рожок, вторили ему громкоголосые петухи, что-то глухо постукивало, и звонко покрикивали, проспавшие приход Заренницы, хозяйки.

Пока, вздыхая и превозмогая боль, мы брели на эти звуки, я вспоминал все, что доводилось слышать о Пчеве.

Стояло печище как раз меж Ладогой и Новыми Дубовниками, что на порогах Мутной. Говорили, будто народу в нем не меньше, чем в самой Ладоге, и чаще это люд заезжий, знатный, охочий до недозволенных развлечений. В Пчеве своей дружины не было, были только бояре да их подручные, которые чуть что – в Ладогу за подмогой бежали, а потому, укрывшись от Княжьего ока, не боялись здесь блудить да гулять и свои, и чужие. После договора о мире с Новым Городом появлялись в Пчеве и варяги. Приходили ладьями по Мутной, вылезали оттуда усатые, чуждые, сорили деньгами, ходили везде, вынюхивали, выпытывали и исчезали, так и не объяснив одуревшим от их серебра местным, зачем ездили. Помимо них, приходили по реке за рыбой и зерном Мстиславовы лодки, стояли вдоль берегов Мутной, нацелившись расписными носами на деревню. Неподалеку от Пчевы горбились крутыми спинами всем известные Курганы – упокоища древних ньяров. Раньше я думал, для красоты назвали холмы Ньярными, а после рассказа Змея засомневался. Твердил же он о воинах, с моря нашедших. Может, и сюда они добрались, оторвавшись от обжитых мест. Мы же добрались…

СЛАВЕН

Старики нашего печища болтали, будто народу в Пчеве не меньше, чем в самой Ладоге, хоть и не так она красна и богата, как Княжье городище. Я тем слухам не очень-то верил, покуда не ступил в городские ворота да не расслышал шум торговой площади. Суетился на ней мастеровой и лапотный люд, перекликался…

Кого тут только не было – и пышнотелые, квохчущие, будто курицы, бабы-поселянки в подвязанных под грудью серниках, и усталые, дочерна изжаренные щедрым летним солнцем землепашцы, и дородные боярские жены с услужливыми холопами… Все подавали, покупали, выменивали друг у друга разные разности – аж глаза разбегались. Тут и там сновали вездесущие мальчишки. Звонко, по-птичьи перекликаясь, верещали о заезжих гостях с юга, показывающих невиданные чудеса. Лис, ошалев от суматохи, двинулся за ними. Мы, словно овцы за бараном, пошли следом и вскоре оказались возле узорчатой палатки с деревянным настилом спереди. На нем сидел полуголый мужик, азартно бил ладонями в плоский бубен. Народ толпился возле него, разглядывал неистово извивающихся в танце широкобедрых девиц с позорно распущенными по плечам смоляными волосами. Окромя красных праздничных исподниц, не по-нашему разрезанных до боков, на них ничего не было.

– Тьфу, срамницы! – сплюнул Медведь, однако глаз от толстозадых не отвел. Внимание Лиса привлекли низкорослые мужички в расшитых золотым и зеленым широких атласных штанах и с обнаженным торсом. В ушах у приезжих поблескивали богатые троичные кольца. Лениво, словно выполняя некую повинность, мужики перебрасывались бешено вращающимися ножами, умудряясь, не раня рук, ловить их за рукояти.

– Мне нужны куны, – подошел сзади Чужак. Я оглянулся. Он вновь натянул охабень и в таком виде ничем не отличался от многочисленных бедняков, наводнивших площадь.

И чего он прячется? Поговаривали у нас в печище о страшном уродливом лице ведуна, о язвах, изувечивших его кожу, да только на поверку оказалось все бабьими сплетнями. Я Чужака видел – не было в нем ничего ужасного, смущал лишь странный радужный блеск в глазах да слишком ранняя седина… Видать, с малолетства привык он от людей прятаться – теперь уж и не отвадится. Беды от этого никому нет, знать, и учить его нечего. Ведун силен – сам, ни приятельства, ни розни не ищет; от меня зависит, кем он нам сделается – другом и помощником иль опасным врагом. Я предпочитал дружбу.

– Куны, – повторил Чужак, принимая мою нерешительность за непонимание.

– Сколько? – коротко спросил я. Вопрос «Зачем?» вызвал бы у ведуна только недоумение.

– Трех хватит, – ответил он и, получив три меховых лоскута, растворился в толпе, напоследок упредив: – Меня не ждите, сам вас найду.

И действительно, нашел спустя несколько часов, усталых и отчаявшихся от непривычной суеты. Медведь к тому времени даже притомился на суматоху и толкотню ворчать, лишь отдувался молча да озирался затравленно – нет ли где укромного местечка. Точь-в-точь громадный лесной зверь, случайно на виду оказавшийся.