Анна Оуэн - Стальное зеркало Страница 40

— Ваше Величество, я поступил бы дурно, решив обмануть ваше доверие и воспользоваться вашим благородством, — покаянно склоняет он растрепанную белобрысую голову.

Зрелище, если вдуматься, неподобающее не только для спальни фрейлины вдовствующей королевы. Оно и для супружеской спальни четы, состоящей в законном браке, получается немного слишком пикантным — рубаха у Жана съехала с плеча, штаны… надо понимать, остались на кровати, один чулок спущен до колена, второй развлекает штаны. А физиономия сияющая, очень выразительный такой румянец по щекам. Кажется, ясно, как они опору сломали…

Бедный влюбленный, так старательно подготовился к тому, чтобы представлять зрелище непотребное, недвусмысленное и неподобающее… и очень соблазнительное, надо признаться. Юный Давид. А Вирсавия его… из-под покрывала торчит только одна голая лодыжка. Сюда бы еще нашего Урию-посла, и можно было бы вздохнуть с облегчением.

— В теории… услышав такие слова, я могла бы ответить, что говорившему было бы лучше вовсе не появляться здесь, нарушая мой траур. Но я не только королева… и не так уж черства сердцем. Я ничего не скажу, потому что только лунатики разговаривают по ночам сами с собой.

Кажется, безнадежно. Ее Величество решила покровительствовать бедным влюбленным.

Если бы знать раньше, можно было бы крикнуть погромче… или высунуться в окно.

А теперь поздно.

Карлотта под узорчатым покрывалом мелко дрожит. Фрейлина Рутвен надеется, что она смеется, а не плачет. Хотя какой тут смех. Столько трудов пошло прахом из-за королевского каприза. Милосердная наша. Купидон-Хейлз и Венера-Мария. Трогательно как… чтоб вам обоим пусто было! Ведь простыну же, как есть простыну — и это единственный результат.

— Я надеюсь, — говорит Мария и это монаршее «надеюсь», хоть и в единственном числе, — что в ближайшие два часа из этого помещения исчезнут все невозможные в нем вещи. В ближайшие два часа. Поспешность в этом деле неуместна, — милостиво улыбается она. — Ибо если внешней страже тоже что-нибудь привидится, мы, — теперь уже «мы», — будем крайне огорчены и недовольны.

Очень, очень жаль, что Ее Величество — не пророк Натан. Очень жаль, что военачальника Урии тут и в помине нет. Давиду бы так везло, как Жану…

Гвардейцы, которые с первой реплики Жана уже переглядывались, удивленно хлопая глазами, не выдерживают. Молча разворачиваются, уходят: нет никого — так и нет никого, а зачем шумели, оторвали, мы так весело играли в кости на посту… Судя по напряженной осанке, оба уже закусили языки, губы и щеки сразу, и молятся всем святым об одном: не расхохотаться в голос. Все это и впрямь было бы смешно, когда бы не так бесполезно.

Фрейлина Сетон стучит туфлей по полу, как есть лошадь с копытом, встряхивает головой и шествует в сторону своей спальни. Сердито так выступает — кажется, и ей выходка королевы не пришлась по вкусу, но спорить она не будет. Ни сейчас, ни потом. Все четыре Мэри подпрыгивают и квакают, когда Ее Величество говорит «лягушка».

У Анны брови не на лбу — где-то уже повыше, под самым краем темно-рыжих волос. Она прижимает к губам расшитый платок, делает вид, что переживает. Ей тоже смешно. Всем, кроме Мэри Сетон, смешно. Будет теперь в курятнике разговоров о теоретических ногах… и прочих частях тела.

А королева довольна собой, а королева цветет, как майский шиповник — и впрямь же май на дворе, отчего ж не цвести. У-у, шипит про себя Шарлотта, медуза милосердная…

— Ну что ж, — громко произносит фрейлина Рутвен, — Спокойной всем ночи. Тем более, что в теории все мы спим и друг другу только снимся.

Постель холодная и сырая, будто там в отсутствие хозяйки держали настоящую медузу.

Сейчас я буду спать, решила Шарлотта, сейчас — землетрясение, наводнение, пожар, цареубийство, особенно цареубийство, пожалуйста — я буду спать, а о том, что нам теперь делать, я подумаю завтра.

Иногда орлеанский дворец может быть очень, очень тесным. И покои в нем — не покои, кладовки какие-то, битком набитые всяким хламом. Не развернешься. Мебель, на которую вечно натыкаешься, драпировки, углы, двери… безобразие. Не перестроенный относительно недавно, с запасом, дворец, а… богадельня не из лучших. Куда ни ступи, как ни встань — все перед глазами маячит ненавистная физиономия неверного вассала и дальнего родича… со всех сторон. И физиономия, и наряд.

Этакая багровая клякса посреди любимого королевского кабинета, белого с золотом и лазурью. Совершенно неуместная, словно разлитое и не вытертое вовремя нерадивой обслугой вино.

Во всех зеркалах отражается, во всех ракурсах. Спиной к нему развернешься — а в зеркале он словно сидит перед тобой. Боком встанешь — левым глазом видишь самого Клода Валуа-Ангулема, правым — его же в другом зеркале. Два Клода — еще хуже одного. Поэтому Его Величество ходит по кабинету, не сводя с незаконного родича внимательного взгляда. А сидеть он Клоду сам дозволил. Потому что Клод не очень-то умеет спокойно стоять на месте. Натыкались бы друг на друга, меряя шагами кабинет. Этого еще не хватало!

Будем честны, кто из них незаконный, неизвестно никому. Ни ему, ни Клоду, ни Папе Ромскому — разве что Иисусу Христу, который и сам, между прочим, по закону чистейшей воды бастард, хотя и признанный. Начудил предок, хотя и его можно понять. Младший сын, пятый в линии наследования, кто ж знал, что оно так обернется? Влюбился до смерти в мелкую дворяночку, она оказалась добродетельна как целый монастырь… а вот дальше версии расходятся. По официальной, Его тогда еще не Высочество девицу обманули, пригласив в священники какого-то расстригу, и попросту соблазнили. По неофициальной, в которую верит вся страна, свадьба была настоящей. А потом королевский сын честь по чести женился на той, кого выбрал отец. А потом пошли дети. А потом смута и оспа сожрали братьев и племянников. А потом неосторожного предка, к тому времени — наследного принца, в шаге от трона, зарезали на улице. А через три дня дворяночка умерла родами — и, кажется, большей частью от горя. И овдовевшая принцесса взяла выжившего ребенка соперницы в дом — воспитывать с собственными детьми. И выделила ему владения из своей вдовьей доли. У первого Валуа-Ангулема не было косой полосы в гербе, он ее прочертил сам, чтобы ни одна живая душа не смела вслух задаваться вопросом, кто тут бастард, а кто — законные дети.

И вот теперь негодный потомок того добродетельного бастарда, явно не передавшего добродетель младшим поколениям, сидит перед королем в собственном кабинете Его Величества, и смотрит, как будто укусить хочет. Или заклевать.