Юрий Никитин - Уши в трубочку Страница 41

Она прошептала в благоговейном ужасе:

– Ты… ты великолепный!

– Да, – согласился я, – а как я пятый или шестой, уже не помню, элемент на шестой день добыл, а потом мы с тобой ели васаби? И еще как я здорово водопроводчика замочил?

Она отчаянно затрясла головой:

– Нет-нет, это было не со мной! У тебя было столько подвигов, что не все запомнил… в правильном порядке.

– Увы, – вздохнул я. – Это бремя белого человека – спасать мир, спасать Галактику, Вселенную, пингвинов, бомжей, оспидоносенных… гм, что-то мельчают мои деяния, человече…

Она сказала горячо:

– Ничего, начинается снова подъем.

– Твоими бы устами, – пробормотал я. Посмотрел на ее полные сочные губы, повторил: – Да, твоими бы…

Она не поняла, беспокойно задвигалась, буркнула, мол, крепче за шоферку держись, баран, достала карту, сверилась, подняла на меня непонимающий взгляд прекрасных глаз:

– Мы не туда едем!

– Туда, – ответил я.

– Но лучше было вот по этому спуску на Окружную, а там съехать на…

Я кивнул в сторону далекого здания с яркой вывеской, где переливалось множество огоньков, на огромном телеэкране раздевались толстые женщины, вспыхивали астрономические цифры.

– Видишь?

Она всмотрелась, брови приподнялись в непонимании:

– Казино?

– Совмещенное, – сказал я. Подумал, что, может, не так поняла, добавил: – Со стриптиз-баром. Даже со стриптиз-клубом.

Она повернула ко мне голову, в ясных глазах почудились печаль и сомнение.

– Я знаю, на Земле свирепствует болезнь Альцгеймера.

– Это когда и завтракать идут туда, где угостили ужином?

– Да.

– Ну, память имеет странное свойство забываться, хотя должен заметить, что на ужин напроситься нетрудно, а вот завтрак надо заслужить, ты права.

Я плавно съехал с проезжей части в сторону громадной автомобильной стоянки. Торкесса напомнила тихо, с жалостью во взоре:

– Мы уже были в стриптиз-баре. Ты просто забыл. И начинаешь повторяться.

– Это другой, – заверил я.

Она все еще смотрела в мое лицо неотрывно.

– Но… не слишком ли?.. По-моему, дважды повторяться не стоит. Это раздражает. И сбивает динамику. Как у вас говорят, драйв, экшен…

Я возразил:

– Мы не классики, чтобы соблюдать все каноны!.. Если народ жаждет вида голого мяса, так кто мы, чтобы идти против демократии? Пойдем, раз их настроили столько, то надо идти. Народ это любит.

Она сказала печально:

– А я думала, что едем туда, куда надо.

– Мы едем туда, куда надо, – отрубил я. – Да, склероз – это ReadOnly человеческой памяти. Но я могу и райтить… иногда. У вас что, перед свершением подвигов никуда не заходят? Ну, отправляясь в квесты, в крестовые походы?

Она посмотрела с некоторым удивлением:

– В церковь, естественно. Смотрим службу, нам отпускают грехи. Нельзя на великие дела идти с нечистой совестью.

Я отмахнулся:

– А вот чистая совесть – как раз признак плохой памяти! Чистая совесть прежде всего свидетельствует о начале склероза. На этой планете другой мир, не заметила? Здесь мешок денег предпочтительнее, чем два мешка совести. Теперь идеальная жизнь – это хорошие друзья, хорошие книги и дремлющая совесть!.. И вообще каждый уверен, что совесть – это прекрасно, когда она есть у других.

Я медленно вел машину, выискивая место, наконец воткнулся между двумя зачуханными мерсами прошлогоднего выпуска. Музыка доносилась даже сюда, в салон, хотя здесь из долби прет своя какофония, но, едва я открыл дверцу, меня накрыло мощной бухающей, ритмичной, остервенелой инфрамузыкой.

Торкесса оставалась в салоне, я обошел машину и открыл перед ней дверцу:

– Прошу!

Она вышла с неохотой, в глазах обида, но, к счастью, в руках пусто, утюг не покупали.

– У теоретиков чистые руки, – напомнила она тихо, – у исполнителей – чистая совесть.

– Совесть – огромное богатство, – возразил я, – а земляне – люди бедные! Не стоит мучиться угрызками совести… Пойдем вперед и с песней?

Она спросила добросовестно:

– Какой?

Я взял ее под руку, развернул ко входу:

– Будь внимательной. Тот проклятый резидент, он же тоже… демократ? Значит, тоже вот так же по стриптиз-барам. А если уже очеловечился, в смысле, вообще обобщечеловечился, то и по гей-клубам прошвырнется.

Она спросила с испугом:

– Надеюсь, хоть мы туда не пойдем?

– А сколько этот гад пробыл на Земле?

Она поколебалась, ответила с некоторой заминкой:

– По нашим данным, не больше трех месяцев.

– Надеюсь, – ответил я с облегчением, – бацилла политкорректности еще не разложила. До конца, но, пойми меня правильно, и сейчас, что ни брякни, все не так поймут.

Музыка оглушала, давила, раздевала, превращала вот прямо на месте в черт знает что, в амеб, демократов, всеядников. На входе двое могучих амбалов осмотрели нас внимательно, торкесса пробормотала тихохонько:

– Какие же оба мордобои…

Я переспросил:

– Кто-кто?

Она фыркнула при виде моего недоумевающего взгляда, пояснила:

– В смысле – мордатые парни. Господа, а где касса?

Я сказал ей громко, чтобы перекричать шум:

– Это ты у них спрашиваешь? У них наушники, не видишь?.. Чтобы не оглохнуть.

– А как же с ними общаться?

– Знаками. Только не вздумай спрашивать про Хуана. Или про Хуаниту.

Она не поняла, раскрыла хорошенький ротик, я сказал ей в ухо:

– Здесь все черным налом, а кассовый аппарат муляжный. Пойдем, уже все видят, что ты с Луны упала. В смысле, инопланетная шпионка! Ишь, платить в кассу вздумала…

Вырвавшийся из зала рев едва не отшвырнул нас как могучим взрывом на проезжую часть улицы. В зале цвета сочно-красной свежеободранной плоти толкутся сотни людей. Из-за тесноты никто не танцует, только виляют задницами, что вообще-то очень удобно для тех, кому медведь ухи оттоптал, всегда можно сослаться, что мешает не только Фаберже, но и теснота. Свет выхватывал потные и совсем уже одемократненьи лица с остановившимися пустыми глазами, спущенные с плеч бретельки, белые сиськи, многие девушки нарочито загорают в купальниках, чтобы потом вот так на дискотеках ошеломлять контрастом коричневой и белой кожи, ребята иногда вскидывали кверху руки, то ли показывали, что они ими ничего не делают там внизу в тесноте, то ли тряслись в экстазе, как хайландеры.

Торкесса приблизила лицо к моему уху, сказала в страхе:

– Зомби?..

– Сплюнь, – посоветовал я. – Это просто демократы. Термиты и демократы только в толпе чувствуют себя комфортно.