Юрий Никитин - Уши в трубочку Страница 43

Торкесса удивленно вскинула брови, но дала увлечь себя в танец, не слишком, впрочем, отдаляясь от стойки бара. На ковбоя мы поглядывали по очереди, он, в свою очередь, тоже наблюдал за нами.

В тесноте удавалось двигаться только в медленном чувственном танце, нас прижимали друг к другу, торкесса прошептала застенчиво:

– Я не переборщила?

– В чем?

– Мне кажется, что теперь мое декольте слишком глубоко. Как ты думаешь?

Я осторожно заглянул в разрез моей бывшей рубашки, сказал с некоторым колебанием:

– Э-э-э, по правде сказать… да нет, все нормально. У тебя что, волосы на груди?

Торкесса хихикнула, сказала в кокетливом ужасе:

– Да что ты такое говоришь? Конечно, нет!

– Гм, – сказал я, – да, тогда, пожалуй, немножко глубоковато.

Она попыталась запахнуть рубашку, но я придержал ее руку. Указал глазами на ковбоя, мы на задании, а торчащие сиськи – это все равно что из танкового орудия в упор. Пойдем, бармен уже раскупорил, по-ямщицки громко хлопнув пробкой в потолок, янтарная жидкость льется в фужеры.

Торкесса с сияющими глазами и раскрасневшимся лицом приняла бокал, отхлебнула, сказала счастливо:

– Ой, какое чудесное!

Я сказал напыщенно:

– По всем приметам, мне сегодня очень повезет!

Рядом ковбой негромко фыркнул, он откровенно разглядывал торкессу, раздевал ее глазами, снова одевал, разглядывал, я сказал ему с обидой:

– Вы что, не верите в приметы?

– Нет, конечно, – ответил он, не отрывая взгляда от торкессы. – Если и повезет сегодня кому, то это мне…

Я покачал головой, в моих глазах ясно читалась мягкая интеллигентная укоризна.

– Вы зря так грубо о предсказаниях, – упрекнул я мягко. – Вот даже сегодня ко мне подошла одна цыганка, предложила погадать на руке…

– И что? – спросил ковбой.

– Всего за двадцать баксов удалось узнать, что я – лох.

Он громко захохотал, хлопнул меня по плечу, сразу проникшись добрыми чувствами, все мы лохов сразу сбрасываем со счетов, как соперников, ведь лох – это не тот, кто верит всем людям, лох – это тот, кто верит всем, а значит, и нечеловекам с летающих блюдец. И вообще, слышен денег громкий шелест – это лох пошел на нерест!

– Хорошее пьете шампанское, – сказал он.

– Хорошее, – подтвердил я гордо, сказал бармену: – Еще один бокал для нашего друга!

Ковбой улыбнулся, давно известно, что скупой платит дважды, тупой платит трижды, лох платит постоянно за себя и других.

– Неплохо зарабатываете?

– Да, – ответил я. – Бизнес бывает прибыльным… А вы занимаетесь только танцами?

Он засмеялся:

– Нет, я – социолог.

Хотя бы что-то пооригинальнее изобрели, подумал я с отвращением. Даже в детских садах знают, что все социологи – шпионы, шпионы и только шпионы. Других социологов просто не бывает.

– Человек приносит пользу, – сказал я, – если его исследуют социологи. Так выпьем же за социологию!

– Выпьем, – согласился ковбой, он не отрывал взгляда от торкессы, что прижималась ко мне плечом и восхитительной грудью, что еще больше дразняще приподнималась из расстегнутого ворота. Парень не дурак, ведь дурак – тот, кто опрокинет тарелку с супом, а лох – на кого этот суп разольется. Уже прикидывает, как опрокинуть на меня этот самый, тем временем захапать торкессу… а она в самом деле хороша, еще и строит ему глазки, стерва, делает вид, что готовит на всякий случай запасной вариант… А этот ковбой должен планировать сейчас, как запасной превратить в основной…

Я рассматривал толпу, одной рукой мял плечи торкессы, очень податливые, мягкие, мятельные, пальцы так и впиваются в эту сладкую плоть, сказал со снисходительностью богатого дурака:

– Все-таки лучше бизнес… Социология – для нее нужна голова, а для бизнеса нужны мозги…

Ковбой фыркнул, сказал уверенно:

– Да какой бизнес возможен без социологии?.. Разве это не мы, социологи, доказали, что в основе всей человеческой деятельности лежат чиста экономические мотивы?

Я сказал коварно:

– А как же, к примеру, крестовые походы?

Он отмахнулся:

– Фигня! Чиста экономические мотивы.

– Крепкая мужская дружба? – спросил я.

– Гомосеки, – определил он уверенно. – Орест и Пилад, Аяксы, Зигмунд и Ганзелка, триста спартанцев – тоже гомосеки, Гастелло пьяный заснул за штурвалом, а Матросов просто поскользнулся на льду…

Я кивал, но последние слова зацепились в сознании, я ухватился за них, как за соломинку:

– Погоди, погоди… А при чем тут Матросов?

Он подумал, пожевал губами, переспросил:

– А что, я неверно излагаю?

– Да вообще-то верно, – пробормотал я. – По-своему. Анна Каренина, она… кто?

– Дура, – отмахнулся он. – Спешила успеть домой до того, как вернется муж. Споткнулась о рельсу перед поездом…

– Муций Сцевола?

– Брехня, – ответил он хладнокровно. – Легенда.

– Филемон и Бавкида? Ну, которые жили долго и счастливо и умерли в один день?

– От оргазма.

– Моцарт и Сальери?..

– Гомосеки. Один другого отравил за измену с Чайковским.

– Непорочная Мать Божья?

– Лесбиянка!

– Ньютон?

– Трахался со своей племянницей, ее собакой и соседскими козами.

Плечо торкессы напряглось, но чувствовал это только я, мои пальцы сдавили предостерегающе, еще рано, ничего не доказывает, точно с такой же предвыборной программой выступают все демократы, кандидаты от западников, а также все сторонники вступления России в НАТО или хотя бы и Европейский Союз при департаменте малых стран США.

Ковбой вздрогнул, улыбка застыла, он всмотрелся в нас внимательнее.

– Что-то, – сказал он с расстановкой, – вы больше похожи на социологов, чем я сам… Кто вы, ребята?

– Догадайся с трех раз, – предложил я. – Но догадывайся тихо, не двигайся. Мой кольт нацелен тебе в пузо. В самый низ, если понимаешь, о чем я.

Он побледнел, глаза забегали, рука очень медленно пошла к барной стойке и опустила стакан. Торкесса предложила деловито:

– Пора выводить на улицу.

Ковбой сказал напряженным голосом:

– Что-то я не вижу кольта.

– Он невидим, – заверил я. – Я его держу в третьей руке. Тоже незримой.

Ковбой затравленно огляделся, все еще не двигаясь с места.

– Вы не подумали, что я здесь не один?

– Ты здесь один, – сказал я, хотя мурашки по спине побежали. – И никто тебе не поможет.

Торкесса сказала с торжеством:

– Двигайся к выходу. Двигайся медленно.

– Хорошо, – произнес он упавшим голосом.