Алексей Семенов - Листья полыни Страница 44

«Разве что, — подумал Некрас, — вдруг он не умеет точно расчислить, насколько глубоко следует разрезать время, и делает это наобум? Тогда он не сможет точно попасть в тот день, куда должен попасть. Вот если бы ему такой оберег, как есть у Зорко!»

И еще Некрас мыслил о том, что, когда можно выпустить назад, в прошедшее, любой нынешний день, нельзя ли проникнуть в грядущее? Вот если какой-нибудь стеклянный меч из грядущего прорвет сейчас скатерти времен и ударит рядом с ним, Некрасом, окажется ли он в грядущем? И что должно произойти, если стеклянный меч вонзится в землю так глубоко, что коснется начала времен? И что, если попадет глубже? Это что же выходит, земля изникнет вместе со всеми людьми, лесами и морями? Некрас допускал, что могло быть такое время, когда и земной тверди еще не существовало. А мог ли стеклянный меч достигнуть такого времени, что и время еще не началось?

От глубины и высей, в какие забирались эти вопросы, захватывало дух, и Некрас, казалось, вместе с неведомыми духами взлетал куда-то к хрустальным небоскатам и катился с них обратно, точно зимой с горки, а потом снова взлетал и слушал, как свистят лучи звезд, рассекая быстрее любой стрелы студеный и сухой воздух степи. Ему не терпелось прямо сейчас подняться на ноги и пуститься за караваном, но еще одна мысль останавливала его: зачем это Человек со Стеклянным Мечом сызнова принялся разрезать время и отправлять землю в прошедшее?

Лист шестой

Черный пес

Черный пес исчез. Зорко не видел его с тех пор, как покинул стан, где собирались воеводы, откуда Качур и Бренн разослали их во все концы веннской земли. Нельзя сказать, чтобы это сильно повредило: Зорко не знал, как бы повел себя зверь в большом бою, когда стрелы летят так густо, что остается лишь закрыться щитом. У собаки щита нет. Черный пес мог поймать стрелу зубами — Зорко видел это, но одну стрелу: десяток ему был не по зубам. И шутка такая не смешила Зорко.

Однако это была разлука с тем, кто был ему дороже многих, с кем он дольше, чем с любым другим, пробыл наедине. Он привык надеяться на тонкое песье чутье и теперь, когда его постоянно окружали люди, не мог часто заглядывать в оберег. Ему помогло то, что он и допреж не слишком полагался на чудесное изделие и сейчас вполне смог обходиться без него. Зорко не любил воевать, да и вряд ли нашелся бы во всем войске веннов и вельхов человек, которому это занятие бы понравилось, но он успел стяжать тот опыт, кой был незаменим, чтобы не оказаться самым слабым и не пропасть по глупости. И сейчас этот опыт возвращал ему сторицей, потому что полтысячи мергейтов шли — именно куда следовало им идти — к обрывам Нечуй-озера и ни единого волоса не упало пока с голов воинов его отряда.

Зорко не беспокоился за собаку, потому что знал: черный пес не простой пес, если он вообще пес. Всем веннам — и вельхам, как быстро выяснил Зорко, проживая на Восходных Берегах, — было известно, что душу умершего ведет в страну, что лежит после смерти, через море ли, по звездному ли мосту, собака. У веннов эта собака была великая собой, серая и пушистая, у вельхов — черная, с гладкой шерстью. И морды у них были разные, хотя кто мог об этих собаках сказать, если никто их не видел, а те, кто видел, назад не возвращались? Но коли судить так, как сказано, как изображено, черный пес, что сопровождал Зорко, походил и на веннскую собаку, что ждет за последними воротами жизни, и на вельхскую. С веннской схож был мордой и телом, с вельхской — мастью.

Сейчас, когда собака исчезла, Зорко почему-то стал больше думать о ней. Должно быть, человек так устроен, что о тех, кто близок ему, задумывается лишь тогда, когда их лишается. И добро, если расставание это ненадолго. Привыкает, как привыкает к спокойному бытованию, и очень сожалеет о нем, когда нежданно теряет. Вот как сейчас, когда не были венны готовы к войне, и еще счастливо, что так обошлось. Черный пес, если задуматься, и вправду оказался проводником Зорко. Но венн теперь знал отличия слов друг от друга, познакомившись со многими книгами в доме Геллаха, и почувствовал эти различия еще пуще после встречи с Некрасом-кудесником, заклинателем звуков. Ведал ныне Зорко, что любой звук, выпущенный им в мир, не пропадает просто так, а долго еще живет. То же было и со словом, кое без звука не жило. И нельзя было отпускать в мир те слова, что могли исказить то, чем этот мир был. К такой ясности стремился Зорко — и сознавая это, и подспудно, — и она порой являлась ему. Случалось это и когда творил он красками еще в родовом печище на Светыни, и в Галираде, когда резал сани для погребального пути Хальфдиру кунсу, и на Восходных Берегах, и там же, но в ином месте, где был с владычицей Фиал.

И ныне не было вовсе верным слово «проводник», чтобы назвать им черного пса. Вернее, годилось слово «вожатый», зане означало и проводника, и спутника, и советчика вместе. Да и не всегда Зорко следовал за собакой: куда чаще пес бежал за ним и нимало не противился тому, чтобы человек решал, куда следует направиться. А часто и не желал пес никуда отправляться и вельми рад был погреть черный свой бок у печи-каменки осенью или зимой или полежать на лугу, в густой мураве, под желтым солнцем травеня месяца или месяца червеня, среди васильков и колокольчиков, горечавки и чертополоха.

Однако никак нельзя было забыть, что пес вывел Зорко нужной дорогой из того странного места на росстани посреди безвидной равнины, окруженного черепами на столбах. И никогда бы не выйти оттуда венну, кабы ни собака. Что стояло за этим, Зорко не знал. Никогда не пытался глядеть он на пса сквозь оберег. И не оттого, что страшился. Оттого лишь, что зазорным почел в душу друга своего и спутника глазеть, потому как душа чужая была тайной, и только тогда она доступной становилась, когда ее хозяин хотел явить ее миру. Но и такое не у всякого получалось, а лишь у того, кто способен был. У черного пса душа была, зане присутствовала она у любой собаки, — общая с людьми рода Серого Пса. Надо было только этой общей души коснуться. Но у черного пса — и верил Зорко в это — была и другая половина души, та, что есть у человека, а у собаки нет.

Общая душа была вроде ночи, из которой выходит любой день, любой плод. Из нее вышел и род Серых Псов, иначе никогда не появилась бы другая легенда о его появлении. Та самая, кою не вспоминали кудесники и матери рода, о любви пса-первопредка и веннской девушки. А вторая половина души, коя есть у человека, есть его день, и здесь все его разумение, кое он творит сам из того, что сумеет взять из ночной половины своей души, и из того, что увидит вокруг. Сиречь из других ночей, человеческих и нечеловеческих и несобачьих. У черного пса был в душе свой день, и этого дня нельзя было касаться, ибо встало бы это против совести.