Джеймс Брэнч Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1 Страница 44

Фрайдис встала, прижав ребенка к груди, и улыбнулась. Так мог улыбаться бес, придумав какую–то новую муку для пропащих душ, но лицо прекрасной женщины не должно быть настолько жестоко. Затем эта злобная радость сошла с лица Фрайдис. Она окунула пальцы в купель с водой, в которой мыла ребенка, и кончиками пальцев начертала на лобике ребенка крест.

Фрайдис сказала:

— Мелицента, я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Слото—Виепус стремглав бросился к камину, крича на бегу:

— Грош, грош, два гроша, полтора гроша и полгроша!

При этом зове пламя выкинуло высокие языки, и Слото—Виепус вошел в огонь, раздвинув его, словно портьеры, и мгновенно пламя спало и стало таким, как и прежде. Руки Фрайдис уже ловко двигались в Сонном Колдовстве, поэтому Ниафер не шевельнулась.

Сегодня Фрайдис была одета в ослепительное платье цвета пламени, а ее волосы сдерживал обруч из сверкающей меди.

Мануэль выронил кинжал, и его острие вонзилось в пол: оружие стояло прямо, слегка подрагивая. Но Мануэля с минуту трясло намного страшнее, чем трясся кинжал. Можно даже сказать, что он корчился в судорогах от ужаса и отвращения к себе. Какое–то время он находился в таком состоянии, переводя взгляд с безмятежно спящей госпожи Ниафер на загадочно улыбающуюся огненную Фрайдис, а потом к Мануэлю вернулось прежнее самообладание.

— Нарушитель всех клятв, — сказала Фрайдис, — знайте, что Слото—Виепус — язычник и может процветать только среди тех, чья любовь отдана некрещеным. Таким образом, он не мог появиться на Саргилле до прибытия этой маленькой язычницы, которую я только что сделала христианкой. Теперь у нас здесь только христианские ужасы, и ваша судьба снова в моих руках.

Дон Мануэль выглядел удрученным.

— Фрайдис, — сказал он, — вы спасли меня от совершения весьма неподобающего поступка. Еще мгновение, и я бы убил жену и ребенка из–за неодолимой магии Слото—Виепуса.

Фрайдис же сказала, по–прежнему загадочно улыбаясь по какой–то таинственной причине:

— На самом деле не рассказать, в какие глупости и беды втянул бы вас Слото—Виепус. Ибо вы сделали ему ноги разной длины, и он не мог простить вам своей хромоты.

— Это существо — сущий дьявол, — сказал Мануэль. — И это — фигура, которую я мечтал сотворить, дитя моих долгих грез и трудов; это существо, которое я задумывал более восхитительным и значительным, чем серые люди, которых встречал на городских улицах, лесных тропинках и во дворцах! Несомненно, я выпустил на волю страшное создание, которым вообще не могу управлять.

— Это существо — вы в молодости, седой Мануэль. У вас были привлекательность, ум и отвага, и вы их отдали этому образу, смело слепив его по воле своей гордой юности и по подобию своей гордой юности. Но человеческой жалости и постоянства в любви у вас тогда не было, и вы не могли отдать их ни вашим собратьям, ни прекрасной фигуре, которую создали, ни мне. Поэтому вы изумились, увидев, какими вы сделали Слото—Виепуса и меня.

Тут вновь злые мысли проявились на лице этой проницательной женщины, которая совсем недавно стала причиной смерти короля Тибо, герцога Истрийского и других влюбленных в нее господ. И дон Мануэль посмотрел на нее более внимательно.

На месте Мануэля любой человек задолго до этого подумал бы о том, что он с женой и ребенком находится в заколдованном месте во власти причуд и небезопасных слуг этой, даже на вид не заслуживающей доверия ведьмы. И средний человек вспомнил бы с отвращением ту необычную пантеру, того неприятного привратника, поразившее рать герцога Асмунда безумие и стук мерзких копытец назойливых карликов, и среднему человеку эта комната показалась бы таким местом, от которого лучше находиться подальше.

Но откровенный, грубоватый дон Мануэль сказал с веселым смехом:

— Вы говорите так, словно каждый день не становитесь все более обворожительной, милая Фрайдис, и будто я не польщен при мысли о том, что участвовал в этом совершенствовании. Не нужно так беззастенчиво выуживать комплименты.

Ее темные блестящие глаза сузились, и она посмотрела на его руки. Затем Фрайдис сказала:

— У вас на ладонях капли пота, седой Мануэль, и по одному этому я знаю, что вы страшно напуганы. Да, даже сейчас вы ведете себя довольно удивительно.

— Я напуган не так уж сильно, но я, естественно, возбужден происшедшим. Кто угодно напугался бы. Я не знаю, чего должен ждать от будущего, и мне хотелось бы, чтоб я никогда не ввязывался в это злосчастное занятие — творение существ, с которыми не могу справиться.

Королева Фрайдис двинулась в сияющем блеске к камину и остановилась там, смотря вниз на борьбу язычков пламени.

— Однако разве вы не сотворили вновь множество горя, когда для своего удовольствия дали жизнь этой девочке? Несомненно, вы должны знать, что в ее жизни будет — если на самом деле ей суждено долго прожить, — задумчиво сказала Фрайдис, — много меньше радости, чем печали, ибо такова жизнь каждого. Но все это также не в ваших руках, ибо в Слото—Виепусе, в этом ребенке, и во мне вы с легкостью сотворили то, чем не можете управлять. А результатом управляю я.

Тут в комнату совершенно бесшумно вошла золотистая пантера, села слева от Фрайдис и уставилась на дона Мануэля.

— Разумеется, — совершенно искренне сказал Мануэль, — и я уверен, к тому же, что только вы вправе иметь с ним дело. В общем, Фрайдис, точно, как вы и говорите, положение серьезное, и действительно нужно что–то делать. И каким же образом, милая подруга, мы сможем отобрать жизнь, данную нами этому прелестному демону?

— Неужели я бы захотела убить своего мужа? — спросила Фрайдис и чудесно улыбнулась. — Да, ваш прекрасный хромой ребенок — сегодня мой муж, — бедный, напуганный, нервный седой Мануэль, — и я люблю его, ведь в Слото—Виепусе — все, что было в вас, когда я вас любила, Мануэль, и когда вы снизошли до получения удовольствия со мной.

Тут в комнату вошла оранжевая крыса, села на камин по правую руку от Фрайдис и уставилась на дона Мануэля. А крыса была такая же большая, как и пантера.

Затем Фрайдис сказала:

— Нет, Мануэль, Слото—Виепус должен жить очень долго, много лет после того, как вы превратитесь в кладбищенскую пыль. И он будет, прихрамывая, разгуливать всюду, где есть язычники, и он всегда будет завоевывать любовь отчаянных язычников благодаря своей привлекательности и не тускнеющей беспечной юности. И сомнительно, что он где–либо сотворит добро, но, несомненно, причинит вред, и равным образом несомненно, что он уже взвешивает мое счастье так же беззаботно, как когда–то его взвешивали вы.