Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол Страница 44

Главное, успеть убраться отсюда подальше.

Как и говорила Налим, лошади нашли приют под боком холма. Прижались друг к другу, пытаясь сохранить до утра как можно больше тепла, понуро опустили головы. Друзья побросали вещевые мешки где попало, осторожно сложили на них сёдла, и прижались к бокам животных.

— Что ты ей наплёл, старый лис? Почему она вдруг решила поехать с нами?

Урувай кашлял, пытаясь, видно, выкашлять свою одышку.

Наран рассказал в двух словах, и приятель задумался.

— Ты собираешься за ней вернуться?

Наран помотал головой.

— Давай седлаться. До рассвета у нас не так много времени. Кроме того, мой Бегунок сейчас проснётся и снова попытается отдавить мне ноги. Лучше я заберусь к нему на спину раньше.

Уже когда среди туч забрезжил рассвет, и путники пустили коней шагом, чтобы дать им немного остыть от скачки, Урувай спросил:

— Мне послышалось в полусне, что та девочка сказала: «Я рада, если у тебя останется это тело». Даже странно, что я это запомнил… но, может, мне это приснилось?

— Тебе не послышалось, — с неохотой сказал Наран. — Так всё и было.

— Она сказала: «Человек, который станет моим женихом, покажется мне сначала страшным, потом странным, и наконец забавным»?

— Что-то в этом роде.

— Сказала: «Я пойду за тобой куда угодно»?

— Ну, такого она не говорила.

Урувай затих, было слышно, как щёлкают у него в голове, как маленькие камушки, мысли. Через несколько минут он сказал:

— Айе, Наран! Она это имела ввиду. У тебя появилась возможность стать счастливым и зажить так, как все правильные монголы. Мог бы в конце концов вернуться с ней в аил, и рано или поздно рассказать ей правду.

Наран с досады дёрнул уздечкой. Скорчил гримасу, отчего лицо его превратилось в ужасную маску.

— Отстань. Я решил, что нужно сделать так и так сделал.

— Но почему?

Урувай бросил поводья и развернулся к нему всем корпусом. Наран попытался пустить Бегунка рысью, но конь упрямился и только махал головой. Вздохнув, юноша ответил, подбирая слова так, как будто они были не звуком, а лезвиями ножей.

— В таком виде я не принесу никому счастья. Я похож на гнилой фрукт. И никому отныне не позволю находиться рядом долгое время. Чтобы все видели, как я догниваю?

Урувай надул щёки в задумчивости.

— Айе! Такого не будет никогда. Ты, — Наран ткнул пальцем в друга, — пережил со мной не одно приключение. Но когда мы доберёмся до гор, ты оставишь меня и поедешь домой.

— Почему?

— Ты и эта девочка, вы кое-чему меня научили. Вскрыли болячку, если тебе так понятнее. Лучше уж я пойду один, сломаю ногу в скалах и погибну от голода, чем буду заражать своей болью кого-то ещё.

— Всё равно непонятно, — покачал головой Урувай и больше не сказал ни слова. Лошади, срывая на ходу пучки побитой громом травы, брели к горизонту, а оттуда им навстречу выступили смутные, похожие чем-то на истёртые рисунки на стенах разбойничьей пещеры, горные пики.

Глава 8. Керме

На третью ночь они поженились. Керме стала горячим воздухом. Было очень больно, и эта боль разрушила и сместила точку связи с землёй, которую Керме долго успокаивала после полёта над степью. Она и Ветер словно бы слились в одно, он проник ей в кровь, как тогда, пальцами, только куда глубже, до самого сердца. Он ломал её и мял, как барс пойманную им овечку, и она громко, хрипло взывала к смерти.

И тем не менее, это было прекрасно. После этого она полдня просидела в шатре, глотая выступившую не то на плоти воздуха, не то на стенках горла сукровицу.

— Теперь ты стала моей настоящей женой, — сказал Шона.

— Неправда, — сказала она колыхающемуся порогу. Он вышел, было слышно, как скрипит на спине скакуна седло, как он ровняет его и затягивает ремни на пузе животного.

Керме стала ею ещё в далёком детстве, когда впервые услышала байку про Ветер. Она была его женой, когда хранила ему верность, думая о нём постоянно и постоянно чувствуя его касания и поцелуи. Поцелуи, кстати, оказались в точности такими же, какие она помнила с детства. А сейчас просто что-то случилось… что-то прекрасное, и всё это стало больше, чем явью.

С этого дня Керме стала проваливаться в какую-то яму, с каждым днём всё чаще. Время, которое раньше тихо и мерно стучало со стороны черепа по вискам своими пальчиками, внезапно растеряло всё своё постоянство. Теперь оно могло затихнуть, отпустив Керме в свободный полёт. Изнутри поднималась и ползла по языку горечь, и изливалась иногда словами, ни одно из которых девочка не запоминала. Исследуя своё тело, она вновь и вновь обнаруживала в животе пустоту. У животных и у людей внутри много-много разных органов, дружелюбных маленьких существ неведомых видов, каждое из которых выполняет какое-то особое, своё дело. А теперь всё это исчезло, не было даже воздуха, только готовящаяся для чего-то пустота.

Прежде очень болтливая, она могла теперь целыми днями не произносить ни слова, был ли он рядом или нет.

— Что с тобой? — спрашивал её Ветер. — Ты будто съела вчера на ужин свой язык. Ну-ка покажи его…

Вместо ответа она прижималась к его груди и слушала, как завывает в животе. Может, он и одевался в человеческую кожу, чтобы быть с ней рядом, может, шатёр у него вполне обычный, даже поменьше и потеснее, чем шатры в её аиле, но её слух не обманешь, как не обманешь и обоняние. Эти два щенка слишком верно служат и поднимают при его приближении лай. От Шоны пахло всегда диковинными травами, такими, которые невозможно найти под этой половинкой неба. Пахло то чем-то острым, то сладким или таким горьким, что на губах высыпают мурашки.

Каждое утро Керме выходила из шатра и принюхивалась, поднимая нос вверх. Его косы расплетались над головой, струились густыми потоками. Поднимала руку, чтобы яснее было направление их тока. Потом садилась и воображала себе земли, по которым путешествует её мужчина. Вот он на востоке, вот бегут по рассыпчатой горячей почве за ним следы, а конь фыркает и плюется, как верблюд. Вот — на севере, где беспрестанно идут дожди, и местные женщины имеют зелёный (что бы это ни значило) оттенок кожи, и грустно квакают, глядя в вечно пасмурное небо.

Когда он возвращался, от него пахло так, как она и представляла — зноем и потом, или сыростью, а за ушами иногда даже заводилась плесень. Иногда не пахло ничем, но это значило только, что он заезжал на обратной дороге помыться в озеро.

— Эти камы сумасшедшие, — бурчал мужчина. — Где я, интересно, могу наловить комаров, напившихся крови укушенного змеёй чёрного ягнёнка?

Скрипели ремни седла, и нервно переступал копытами конь, предчувствуя свободу. Керме жмурилась, втягивая ноздрями горький запах лошадиного пота. Девушка любила этот запах, хотя в аиле к лошадям её не подпускали. Монгольские лошади горячи, они легко могут затоптать слепую девчонку, или затереть в своей лошадиной ссоре, когда один конь идёт на другого грудью, или пытается притереться крупом.