Алексей Семенов - Травень-остров Страница 45

Книга была в зелено-красном сафьяновом переплете. Аррантские буквицы, в отличие от нарлакских, были округлы и плавны. Открыл Зорко и тут же остановился: с листа на него смотрели огромные и ясные глаза, чистые, как озера по весне, в которых отражается и тонет целое огромное небо. Так и в этих глазах можно было утонуть — как в таком озере или в небе, если стать птицей. Но глаза эти светились, и свет этот мог не только увести тебя за собой, но и вернуть тебе же сторицей все, что ты откроешь ему. На Зорко смотрело лицо юноши, живое, будто четверть колокола назад он прошел мимо тебя в толпе на площади, и тут же возвышенное, отстраненное, точно знал он нечто, не доступное никому. Знал, но не таился в этом знании, не превозносился и не томился им, а отдавал щедро, но не мог отдать до конца, поелику было оно неглядно. Над чистым челом вились золотистые кудри, красив был прямой аррантский нос, а тонкие губы, складываясь вроде в легкую безмятежную улыбку, одновременно придавали лицу такое выражение, будто все скорби и горести земли знакомы и приняты тем, кому это лицо было дано. На округлых, но не полных щеках проступал легкий румянец, и словно можно было ощутить, как бьется под кожей горячая быстрая кровь. Но при втором взгляде думалось уже, что нет в этом лице ни кровинки, только один высокий и светлый дух озаряет и поддерживает его. И тебя. Вместе с ним. Даже если бы Бутурля не упредил Зорко, что в книге рисованы будут боги, венн, не колеблясь, сказал бы: это — бог.

Уже с великим трепетом — который, впрочем, вряд ли был заметен кому-либо из окружающих — перевернул Зорко несколько страниц без живописи и вновь остановился. Другой, но неуловимо похожий на того, первого, точно был его братом, — да, может, так оно и было? — молодой аррант смотрел на венна со страницы. Смотрел и так же, но и по-иному. В отличие от первого, кой показан был лишь по грудь и держал в руке палочку для письма и книгу, второй явлен был в полный рост. Позади него высилась глухая стена из серого камня, а над стеной пылал пожар, поднималось в небе зарево, и какие-то люди вели жестокий бой. Сурово и прямо смотрел молодой воин, одетый в кольчужную броню, сжимающий в деснице длинный прямой меч, а в шуйце держащий светоч. Волосы его, такие же вьющиеся, как у первого, были темнее и убраны под налобный ремень, в коем горел темно-алым самоцвет. Очи его были серые, ровно сталь клинка, и были так же остры. Они были горестны, как пепел сражений, и бесстрашны, сильны и горды, как лебединый полет в смуром еще весеннем небе. Ликом был он тверд и мужествен, но не было в нем ни гнева, ни злобы, а лишь огонь, проницающий все и вопрошающий строго и беспощадно. И воин этот был неодолим и потому был богом.

Скоро просмотрев еще несколько листов, Зорко застыл в третий раз, ибо нашел изображение, схожее с тем, что было на нагрудном обереге у пожилого кунса Ульфтага. Три людских фигуры, одна — головой вверх, две другие — с наклоном вправо и влево, переплетались меж собой, как будто ствол дерева разделялся в развилке натрое либо как лепестки росли из одного стебля. Рисунок был словно потерт или просто сделан небрежно, однако можно было видеть, что одна из фигур обнажена, другая облачена в богатые одежды, а на голове несет то ли золотую шапку, то ли некое украшение, а на третьей — аррантское одеяние, длинная рубаха до щиколоток, сшитая будто бы из двух холстин: ярко-красной и по-весеннему зеленой.

Зорко захлопнул книгу. Все три картины, так стоящие перед глазами, сплелись причудливо, и в этом сплетении Зорко показалось нечто единое, чему он пока не ведал ни имени, ни названия, но было оно велико и прекрасно.

— Вот деньги. — Венн высыпал в ладонь Бутурли восемь монет.

— Покуда нет ничего более, — развел руками торговец, когда деньги перекочевали в его карман.

— Благодарствую, Бутурля, — стал прощаться Зорко.

— И тебе спасибо, Зорко Зоревич, — ответил лавочник.

— Да ниспошлют тебе боги удачу, — ровно проговорил Пирос.

— И тебе славного торга, — отвечал Бутурля.

Они наконец двинулись дальше, и по лицу Пироса венн видел, что последнего приобретения аррант не одобрил.

Посреди Светыни бог Гром ринул с небес исполинских размеров камень, столь прочный и цельный, что за несчетные годы не смогла река осилить его твердь. Напротив, ветер принес на скалу песка и земли, потом, как небрежный, но щедрый садовник, раскидал семена всяких разных деревьев и трав, а корни затем уже накрепко сцепили рыхлый прежде слой. И стал почти в устье великой реки остров и никак не звался.

Потом сюда пришли люди — общие предки веннов и сольвеннов, братья Строй и Снага со своим народом. И зачали возводить Галирад. На острове поселились рыбаки, а за то, что разделял остров русло на два равных рукава, назвали его Сопец, сиречь руль, кормило.

Люди порубили на острове много леса, но не весь свели, зная, что без деревьев почва быстро раскрошится и улетит пылью вместе с ветром, как была некогда принесена. Здесь разбили огороды, а пуще всего занимались рыбным промыслом. По всему берегу Сопца-острова сушились сети, а также стояли коптильни и иные рабочие постройки, потребные для разделки и заготовки рыбы. Пахло водорослями, рыбой, смолой, солью, прелым деревом, дымом коптилен, и, кабы не постоянный морской ветер, непривычному человеку и дышать было бы здесь не больно приятно. И мост был поднят над островом, чтобы не попадали на него мусор и отходы от промысла.

Миновали остров и дальше двинулись, и уже впереди встали невысокие, но крепкие и ладные постройки левого, младшего берега, слободы мастеровых.

— Пирос Никосич, — Зорко решился разом покончить с недомолвками, — не обессудь: приглянулась мне книга о богах аррантских и о живописании их. Тебе же, как вижу, не шибко она по сердцу. Может, скажешь слово, чем книга плоха?

Пирос даже в бороде поскреб, допрежь чем ответить. Андвар рядом шел и хоть вертел головой по сторонам, а все слушал и смекал: давно не доводилось ему столь долго Пироса, купца и морехода знаменитого, слушать.

— Не вовсе так, Зорко Зоревич, — начал аррант. — Книга не плоха, и живопись, в ней помещенная, весьма достойна. Скажи мне, что делать станешь ты, да и весь род твой, когда придут незнакомые люди и станут говорить: боги твои — вредны и неправильны, а веровать следует в других или в другого?

— Пускай говорят, — пожал плечами Зорко. — Поговорят и уйдут восвояси. А если и поселятся рядом, коли места хватит, то и вольно им жить, только бы не мешали.

— А если это не чужие люди, а сородичи твои и идти им никуда не пристало, да и не надо?

Вот этого Зорко уразуметь не мог.

— Как может быть такое? — спросил он.