Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 1 Страница 45

— Слушай, а ты уверен, что у фоморов отсутствует подсознание? — Морк по-хозяйски озирает просторы моря Ид. — И тут совсем-совсем нет нормальных фэйри, только жертвы Аптекарей?

— Да я, понимаешь ли, переписями населения не увлекаюсь! — посмеивается Мореход. — Всякое живое существо еще в утробе обзаводится желаниями и страхами. И не всегда уносит их с собой в могилу. Может и наследникам передать. Разве за вами уследишь? Вот я и не пытаюсь. Плаваю здесь, бессмысленный…

— И беспощадный! — бормочу я, не отрывая глаз от поверхности воды. Мне все еще мерещится черное тело, скользящее в глубине рядом с драккаром.

Кто из нас в детстве не боялся Вирма — единственной твари, способной отравить фомора? Все мы сторонились его — мы, не боящиеся ни нежно-смертоносных колокольчиков ируканджи,[49] ни хлещущих жал морского кота,[50] ни чарующих красотой конусов-убийц[51] — никого из ярких и неприметных детей бездны, всегда готовых впрыснуть яд в нанесенную рану. Зато Вирм, монстр-аутист со скверным характером, опасен даже для нас. Но убивать? Никто не помнит случая, чтоб Вирм убил фомора. А если мы говорим — никто, это означает НИКТО. Никогда. Не было такого. До сих пор — не было.

И что теперь? Нести в ряды соплеменников знание о том, что Вирм — каннибал? Что мы отныне — пища для могучей древней твари? Нет. Здешний Вирм — не настоящий. Он — порождение моих детских страхов, когда опасность и смерть были для меня одно. Потому что я не знала, что есть смерть.

И не знала, что есть любовь. Мы, народ бездны, лишены речи в своей родной стихии. Мы узнаем о любви не из мифов, сплетен и врак, как человеческие дети. Любовь раскрывается перед нами не чередой смутных намеков, а вся, целиком, едва в наше сознание проникнет зрелище самоотверженной страсти детей моря — брачных боев, выматывающего нереста, смерти в миг рождения потомства… И как только фомор становится достаточно взрослым, чтобы спросить себя «зачем?» — он получает ответ. Во всей его полноте. Так мы однажды узнаем, что есть любовь.

Когда бы человек, забивший это слово в окошко поисковой системы, получил ответ не списком ссылок на экране в 24 дюйма, а прямо в мозг, все три миллиарда вариантов разом — он бы умер. Сгорел и обуглился, не отходя от монитора. Хорошо, что сознание фомора и есть неохватная водяная бездна, а не беззащитное человеческое эго, противостоящее всем информационным цунами вселенной. Но отчего у меня такое чувство, будто различие между мной и человеком к чему-то обязывает? Разве я здесь, посреди моря Ид, не из-за человеческой части себя? И не для того, чтобы от нее избавиться?

«Нет», — едва слышным дыханием отвечает море на мой безмолвный вопрос. Я замираю. «Ты не избавляться пришла ко мне», — шепчет мне море Ид. — «Ты пришла совсем для другого».

Другого? Для чего другого? Чего ты хочешь от меня, чертова бесконечность, космос страхов, желаний и надежд людских? Тебе мало мириадов жертв из породы хомо, тебе хочется попробовать новых, экзотических блюд, ненасытная ты пустота? Не зря мы боялись подводных озер, в которых, по древним фоморским поверьям, открывались проходы в твою прожорливую глотку! Ты пытаешься меня напугать? Ты, вместилище призраков вроде несуществующего Вирма-душителя, который на самом деле просто отражение моей боязни осуждения — за то, что я отняла мужчину у сестры моей Адайи, за то, что выбрала себе лишенного судьбы, за то, что стала слишком мягкотелой и поддалась твоему зову! Так вот. Я иду к тебе. Я присвою тебя, сделаю своей — своей НОВОЙ БЕЗДНОЙ!

Я встаю и окидываю прощальным взглядом моих самых дорогих, моих самых близких — Мулиартех и Морка. Я стараюсь впечатать их образы в свою память навечно. Если я потеряюсь в море Ид, пусть они будут со мной хотя бы так, хотя бы призрачно, по законам этого странного и страшного космоса. А потом я поворачиваюсь и делаю шаг, бросая тело за борт. Вслед мне летит тройной вопль — «НЕТ!!!» Морка и Мулиартех и «ДА!!!» Морехода.

— Ада, вернись! Ада, Вирм, может быть, еще жив! — вопят голоса у меня в мозгу.

— Нет никакого Вирма! — откликаюсь я. — Вирм здесь один — и это я! Идите ко мне! Возьмем это чертово море, хватит его бояться! Оно было НАШИМ, Морк, было, когда мы любили друг друга…

В облаке пузырьков толщу воды пронизывают два тела — Морк и Мулиартех слышат меня, они верят мне, они знают, что я делаю и зачем. Нефиг рассиживаться на глупом декоративном драккаре Морехода, нефиг пялиться в синюю даль, лелея свой страх и населяя вселенную Ид выдуманными монстрами. Мы не люди, сам Лир велит нам не бояться черных таинственных вод, это наши воды, это наши миры, это наш путь познания.

И море Ид входит в наш разум. Оно открывается нам от берега до берега — если у него вообще есть берега. Ледяной непознанный космос, населенный призраками чудовищ и героев — общих для живых и мертвых, напяливших маски, чтоб казаться знакомыми всем и каждому, играющих бесконечную череду узнаваемых ролей… Я вижу острова Марка и Мирры, омываемые волнами моря Ид, я знаю, что сбудется, а чему сбыться не суждено, я могу пророчествовать, но не вижу в этом никакого смысла. Потому что мой страх перед Аптекарем ушел, растворился в этой безбрежности, оставив лишь удивление перед тем, как глупа я была, видя то, чего нет. Потому что Аптекарь — тоже всего лишь призрак…

Глава 12. Польза порядка и прелести бардака

Я никогда не верила в бога. Или в богов. Я — законченный агностик (и почему это звучит как «законченный негодяй»?). Оттого, создавая мир, в котором людьми правит вера в справедливых, но грозных богов (или грозных, но справедливых… есть разница?), я слегка пересолила. Мне так хотелось, чтобы никогда, никогда никакой инквизиции, секуляризации,[52] реформации и прочей деформации не случалось в мире моем. Я хотела дать богам моего мира власть, но не жажду власти. А жрецам — силу, но не комплекс силы.[53] Чтобы они — и боги, и жрецы — откликались на игру живой жизни, на ее переменчивость, на ее быстрое течение. И не пытались бы загнать живое в клетку только потому, что оно — живое…

А вот теперь я сама сижу в клетке. И понимаю, что мне не удалось. Что мои жрецы незаметно превратились в фанатиков. Когда их жесткие руки схватили меня с Нуддом в самом сердце моего прекрасного мира и вздернули нас на ноги, и я увидела мертвые, пустые глаза под капюшонами, старчески поджатые рты, пергаментную кожу — я с трудом удержалась от того, чтобы развеяться в воздухе и улететь с дуновением ветра прочь от этих существ, которых так старалась наделить мудростью, терпимостью и верой в людей. Только мысль «Меня назовут нечистой силой — и это будет концом моего влияния на этот мир!» не дала мне слинять из священной рощи к чертям собачьим. По дороге я выяснила, что жрецы больше не реагируют ни на какие обращения и воззвания, не смотрят в сторону людей (или не совсем людей), которых волокут по пыльной дороге на вершину холма, не испытывают раздражения по поводу насмешек и подначек — и вообще мало чем напоминают людей. А самое главное — руки у них были как железо.