Урсула Ле Гуин - Прозрение Страница 46

Я поклонился ей, но продолжал стоять и молчать. Снова вошли какие-то люди и увели меня.

Но назад, к Сэлло, я уже не вернулся и больше никогда ее не видел, так что мне пришлось запомнить ее лицо таким, каким оно было во время нашего последнего свидания: посеревшим, в синяках и очень усталым. Мне не хотелось помнить его таким, и я постарался выбросить эти воспоминания из головы, позабыть о них.

Меня снова отвели к Эверре, вот только ни он не хотел меня видеть, ни я его. Впрочем, как только я его увидел, слова так и посыпались у меня изо рта:

– Они накажут Торма? Накажут?

Эверра отшатнулся, словно испугавшись.

– Успокойся, Гэвир, успокойся, – бормотал он, пытаясь как-то усмирить мой гнев.

– Они накажут его?

– За смерть девушки-рабыни?

И вокруг этих его слов снова кругами стала расходиться та всепоглощающая тишина. Она захватывала все большее пространство вокруг, становилась все плотнее, все глубже. Я словно погрузился в некий бассейн, на самое его дно, только в бассейне была не вода, а тишина, а вокруг – пустота, и вскоре все заполнилось этой тишиной. Я даже дышать не мог – вдыхал не воздух, а эту тишину и эту пустоту…

А Эверра все еще что-то говорил. Я видел, как открывается и закрывается его рот. Как блестят его глаза. Странно, думал я, старый седой человек беззвучно открывает и закрывает рот? И я отвернулся.

В душе моей точно стена возникла, отгородив собой все то, чего я вспомнить не мог, потому что этого еще никогда не случалось. Раньше я никогда ничего не забывал, просто не мог забыть, зато теперь смог. Я мог забыть дни, ночи, недели. Мог забыть людей. Мог забыть все, что потерял, потому что у меня никогда этого как бы и не было.

Но я помню кладбище, где стоял ранним утром следующего дня, когда в небесах еще только блеснули первые лучи зари. Я хорошо это помню, потому что не раз «вспоминал» это и раньше.

Я хорошо помнил, как мы хоронили старую Гамми и маленького Мива, помнил тот зеленый дождь молодой ивовой листвы, помнил, как мы стояли под городской стеной у реки, помнил, как пытался понять: кого же все-таки мы снова хороним этим утром…

Видимо, это был кто-то важный, ибо там присутствовала вся личная прислуга Матери Фалимер; все они были в белых траурных одеждах и прикрывали лица длинными белыми покрывалами; и тело покойного тоже было завернуто в прекрасный белый шелк, а Йеммер плакала навзрыд и никак не могла прочесть молитву Энну-Ме. Начнет и тут же срывается, начинает в голос рыдать, своим горестным плачем разрывая в клочья окутавшую всех тишину, так что и другие женщины, тоже плача, сразу принимаются ее утешать.

Я стоял у самой реки и смотрел, как она лижет и грызет землю, подтачивая берег, подъедая его снизу так, что белые корни трав повисают в воздухе и болтаются над водой. Если бы удалось заглянуть в глубь здешней земли, там можно было бы увидеть множество белых косточек, тонких, как эти корни, – косточек маленьких детей, которые похоронены там и ждут, когда вода придет туда и съест их могилы.

Какая-то женщина стояла неподалеку от меня, но не вместе со всеми. Длинная поношенная шаль, накинутая на голову, скрывала ее лицо, но один раз она все-таки на меня посмотрела. И оказалось, что это Сотур. Это я точно знаю. И некоторое время помнил, что рядом со мной была она.

А потом, когда Сотур и другие женщины ушли, вокруг меня появились еще какие-то люди, мужчины, и я спросил, нельзя ли мне еще немного побыть здесь, на кладбище. И один из них, Тэн, тот конюх, что всегда был добр ко мне, когда мы были еще детьми, положил руку мне на плечо и сказал:

– Может, лучше пока немного пройдешься? А потом возвращайся, хорошо?

Я кивнул.

Я видел, что губы он крепко сжал, чтоб не дрожали. И долго молчал, прежде чем сказать:

– Знаешь, Гэв, я другой такой чудесной девушки за всю жизнь не встречал!

А потом и Тэн, и все остальные мужчины тоже ушли. Перед уходом они тщательно закопали могилу и обложили ее зеленым дерном, так что теперь она почти ничем не отличалась от других могил; впрочем, все это, на мой взгляд, никакого значения не имело: все равно река вскоре их подмоет и там ничего не останется, разве что несколько кусков белой материи зацепятся за корни и будут, точно змеи, извиваться в быстро бегущей воде, стремящейся к морю…

Теперь на кладбище уже никого не осталось. Я еще немного постоял у могилы и побрел прочь – вверх по течению Нисас под зелеными ветвями ив.

Вскоре я вышел на тропу, которая, извиваясь между городской стеной и рекой, привела меня к Речным воротам. Я подождал, пока по мосту проедут направлявшиеся на рынок повозки – тяжелые фургоны, запряженные белыми быками, и маленькие тележки, которые тащили ослики или рабы, – и как только между ними образовался проход, я перебрался через дорогу, прошел по мосту и двинулся дальше по западному берегу реки Нисас. Извилистая тропа, по которой я шел, сама вела меня и была очень красива; она то спускалась к самой воде, то взлетала на холмистый берег, где рачительные горожане устроили небольшие сады-огороды. Несколько стариков в этот ранний час уже торчали там, рыхля землю мотыгами, выпалывая сорняки и наслаждаясь теплым весенним утром. А я уходил все дальше, все глубже погружаясь в ту тишину, в тот пустой безмолвный мир, и мне уже казалось, что надо мною не небо, а низкие каменные своды той привидевшейся мне когда-то пещеры и я ухожу прямо в ее недра, в ее непроницаемую темноту.

* * *

Очень многое я больше уже никогда, наверное, не вспомню да и не стану вспоминать – особенно те дни, что последовали за похоронами Сэлло. Когда я наконец научился забывать, то освоил эту науку очень быстро и, пожалуй, даже слишком хорошо. А жалкие обрывки воспоминаний о тех днях, которые я еще способен порой обнаружить в своей памяти, могут оказаться как реальными воспоминаниями о прошлом, так и теми видениями, которые прежде часто мне являлись, – то есть «воспоминаниями» о временах, которые еще не наступили, и о местах, где я еще никогда не бывал. Я жил как бы одновременно и там, где в данный момент находился, и там, где меня никогда не было; и так продолжалось много дней, может, даже месяц или два. Нельзя даже сказать, что я уходил или убегал от Аркаманта, потому что позади у меня не осталось ничего, только та стена, и я уже успел позабыть почти все, что находилось за этой стеной. А впереди у меня и вообще ничего не было, кроме пустоты.

Я просто шел. Кто шел рядом со мною? Может, богиня Энну, которая провожает нас в царство смерти? Или, может, бог Удачи, которому молишься порой, хоть он и глух? Скорее меня вел сам путь. Если попадалась тропа, я шел по ней; если попадался мост через реку, я переходил по нему на тот берег; если встречалась деревня и я, уловив ароматы пищи, чувствовал, что голоден, то шел туда и покупал себе поесть. В кармане у меня по-прежнему лежал тот маленький шелковый кошелек, довольно тяжелый, плотно набитый деньгами, – так полнится кровью сердце, тяжелея от этого. Шесть больших серебряных монет, восемь «орлов», двадцать бронзовых «полуорлов» и девять бронзовых четвертаков. Я пересчитал эти монеты, когда впервые присел отдохнуть на берегу Нисас в зарослях цветущих кустарников и густой высокой травы. В деревнях я тратил только четвертаки. Там даже такая монета казалась слишком крупной, и ее почти невозможно было разменять. Крестьяне, у которых не было даже нескольких грошей сдачи, предлагали мне взять провизию про запас. Да и вообще почти все люди там охотно делились со мной продуктами, а некоторые и вовсе предпочитали отдать мне еду даром, а не продавать ее. Я был в белых траурных одеждах, у меня была речь образованного горожанина, так что в деревнях меня почтительно называли «ди» и спрашивали: «Куда же ты идешь, ди?», а я отвечал: «Сестру иду хоронить».