Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП) - Гжендович Ярослав Страница 47

А потом меня утопили в Ежи Ковальском.

То, что наступило потом, то было какое-то такое странное, эйнштейновское время. Являющееся бесконечностью, пока ты находился внутри него, и кратким, как вспышка, пока ты был вне его. Оно состояло из постоянно повторяемого вопроса: "Где находится книга?", а еще – гейзеров боли. Попеременно. И моих отчаянных, все более беспомощных ответов. Всех возможных.

А еще, находясь за пределами тела, можно орать до разрыва горла, можно обмочиться, можно бессильно угрожать, можно плакать. Нужно только лишь найти способ, чтобы довести до этого. Они нашли. Массу способов.

Иногда им делалось скучно.

Пан Стальные Пальцы отдыхал минутку и философствовал.

- Не понимаете вы ситуацию. Я, только лишь очутился здесь, сразу же понял. Разве это похоже на небо? – Он раскинул руки в риторическом жесте. – Не выглядит. А это означает, что буду здесь нужен. Буду нужен власти. Сколько лет я ожидал, чтобы этот черный телефон позвонил. Чтобы кто-то нас заметил. Чтобы кто-то нас заметил, чтобы отдал распоряжение. Публичная безопасность должна быть сохранена. Ведь, подумать, это что же получилось бы? Но телефон не звонил. Вплоть до сегодня. И нам приходилось справляться самим. И вот он вчера зазвонил, причем, по вашему делу. Уже и не упомню, с каких пор ожидаю, а он позвонил. Так что не пиздите мне тут, будто бы не знаете, в чем дело, потому что нервы у меня не железные! Ну! Тогда начнем еще раз: где книга?

Какое-то время я валялся на холодном цементе, словно мокрая тряпка. А потом как-то даже собрался. Настолько, чтобы подняться на ладони и колени, потащиться к стене и опереться о нее спиной. Совсем темно не было, моя кровь рассеивала рыжий, неоновый отсвет.

Сергей Черный Волк рассказывал мне про колдунов, которых советская власть пыталась искоренить. Рассказывал про своего деда, Уйчука, которого арестовывали несколько раз в различные периоды борььы с реакционным суеверием. Приезжали с огромной помпезностью, на автомобилях, человек восемь или десять, забирали под охрану и везли несколько сотен километров, в область. А на следующий день дед сидел на пороге перед своим домом, пыхал трубкой и чинил собачью упряжь. По мере течения времени автомобили делались все более хитроумными, точно так же, как оружие тех, которые приезжали. В первый раз его забирали разболтанным грузовиком ЗИС, угрожая помнящими еще царя "трехлинейками" с примкнутыми штыками и револьверами "наган"; потом у них появились "виллисы" и ППШ, а в последний раз уже был снегоход на гусеницах и автоматы Калашникова.

Только эффект всякий раз был, более-менее, одинаковым, с тем только, что как-то раз дед вернулся из самого Магадана, и это заняло у него около трех дней.

"Шаман знает, что является важным, а что – нет. Важен мир людей, мир духов и мир умерших. Важны тайга, небо, звери. Решетки – неважны. А те были такими же, как решетки и винтовки. Были всего лишь беспорядком. Как болезнь. Нельзя перевернуть горы или повернуть вспять реку, потому что то – важные вещи. Но можно вернуться из Магадана, потому что он не настоящий".

Тогда я мало что из всего этого я понимал. Теперь же уцепился за эту мысль. Не мог я перестать думать про Сергеева деда.

Понятное дело, что я пытался молиться – чтобы меня спасли, помогли мне или хотя бы освободили. Но тогда перед глазами вставал несчастный Матфей на крыше из моей собственной байки. Поэтому я думал про старого Уйчука.

Он ничего не делал. Не танцевал, у него не было каких-либо магических орудий и приборов, грибов или каких-то субстанций. Ничего. Он сидел под стеной, оперев руки на колени, и глядел вдаль глазами, похожими на бойницы. Сквозь стены, заборы, колючую проволоку, минные поля, далеко-далеко за деревянные вышки с прожекторами и пулеметами.

А потом он появлялся под своим домом и брался за ремонт собачьей упряжи или варил овсянку.

Я сидел точно так же и пробовал проникнуть сквозь бетонные стены. Вся штука заключалась в том, что я не знал, куда возвращаться. Дед возвращался в собственный дом или шалаш, я же мог возвратиться только в свое тело. Если бы только знал, где оно находится.

"В тебе имеется волк, - сказал как-то Кердигей. – И есть снежный сокол. Волк спит. Он редко открывает глаза, и лучше не будить его без необходимости. Но вот снежный сокол в тебе всегда. Потому ты не можешь позволить, чтобы тебя закрыли на замок или связали. Сокол не знает решеток, стен или привязи. Сокол летает высоко и глядит далеко. Так далеко, что иногда не видит того, что находится возле себя".

Так что я думал о соколе.

О снежном соколе, который, якобы, жил во мне.

Я слышал его писк, где-то высоко, в синем небе. Видел, как он планирует, видел его небольшую головку с черными бусинками глаз и небольшим искривленным клювом, видел, как ток воздуха изгибает распростертые белые перья разложенных крыльев. Я очень долго глядел, как он парит, подвешенный между голубым куполом и белой пустыней внизу.

А потом, через тысячи лет, сам стал соколом.

Решетки не имеют значения. Они не существенны. Точно так же, как стены, как тяжелые, мертвые люди из кожи и стали. А важно синее небо и холодный воздух, по которому можно бесконечно скользить.

Каждый носит ад в себе. И каждый может из него вылететь.

Нужно только лишь освободить сокола.

Сокол парил над искристой и плоской белизной, под колоколом синевы. Ледяной ветер скользил по крыльям, выдувая их будто паруса. Скользкий, хороший воздух поднимающего потока. Послушный. Он взмывал, кружась в бесконечной, поднимающейся ввысь спирали и тянул сокола высоко над замороженный, играющий радужными искрами фирн, словно над терриконами и безграничными полями алмазов. Можно было без усилий скользить над ними, практически не шевеля крыльями. Использовать течения и описывать ленивые, полусонные круги, оценивать взглядом любое движение внизу. Описывать круги и искать. Где-то внизу что-то шевельнулось. Маленький сугроб неожиданно исчез и очутился в ином месте. И снова. Заяц.

Спрятавшийся в белой, пушистой шубке, невидимый среди бесконечных снегов. Но было видно движение, было заметно изменение положения теней, было понятно, что маленький сугроб сменил положение. Только заяц сейчас неважен.

Гораздо более важен другой маленький след на безупречном белом покрове мира. Неспешно бредущий, куда глаза глядят, оставляющий мелкую цепочку следов. Небольшое пятнышко тени, а рядом с ней трудно заметная форма серости и белизны. Это воле. Волк был важен.

Сокол несколько раз ударил крыльями, завернул и поплыл сквозь морозный воздух, покидая кружащийся цилиндр теплого поднимающего потока. Он скользил за волком. И лететь за ним было несложно. Хватило несколько ударов, потом смены угла наклона крыльев, мелкая коррекция маховыми перьями – и можно помчаться, скатиться по крутому воздушному склону туда, куда направлялся волк. Быстро и без усилий.

Волк поднялся на не крутой, мерцающий миллионами солнечных искр склон, и уже было видно, куда он шел. За холмом, в округлой долине мерцало окутанное белесыми испарениями круглое зеркало, глядящее темно-синим провалом прямо в купол небес. Горячий источник. Такой, в котором всегда есть вода, хотя это и не время Воды и Птенцов, а время Снега Жира. Только горячий источник никогда не засыпает.

Не один только волк спешил к источнику. К нему направлялось еще одно существо, слабое и умирающее, тянущее колеблющуюся цепочку следов. Немногим крупнее волка, но голое, будто птенец и бредущее на двух ногах, словно сокол, заставленный оставаться на земле. Человек. Кровоточащий из множества ран, с многоцветными узорами, нарисованными на плечах, с серой, как у волка шерсти, только полинявший. Шерсть искрилась от инея только на голове и вокруг рта, еще немного – на груди. Человек тоже был важен. Он не умел летать; но, быть может, был наиболее важным. Вдоль неаккуратного следа оставались резко пахнущие, красные следы; человек валился на колени и опирался погружавшимися в снег руками, потом тяжко поднимался и брел дальше.